Сила бессильных

Пражскую весну иногда интерпретируют как столкновения на уровне фактической власти двух групп: тех, кто хотел сохранить систему такой, какой она была, и тех, кто ее хотел реформировать. При этом часто забывают, что это столкновение было лишь заключительным актом и внешним результатом многолетней драмы, разыгрывавшейся прежде всего исключительно в области духа и совести общества. И что где-то у истоков этой драмы стояли одиночки, которые и худшее время сумели жить в правде. Эти люди не располагали фактической властью и не претендовали на нее, в сферу и «жизни в правде» и не предполагалось включение политической деятельности; это были поэты, художники, музыканты и вообще не обязательно люди творческие, а простые граждане, которые сумели сохранить свое человеческое достоинство. Разумеется, сегодня непросто сказать, когда и какими потаенными и извилистыми тропками и на какую область жизни воздействовали тот или иной честный поступок или позиция и как постепенно вирус правды внедрялся в ткань «жизни в лжи» и «пожирал» ее. Одно очевидно представляется явным: попытка политической реформы была не причиной пробуждения общества, а его следствием.

Думаю, что с помощью этого опыта легче можно понять современность: конфронтация тысячи хартистов с посттоталитарной системой выглядит с политической точки зрения безнадежной. Но это лишь пока мы смотрим на нее сквозь традиционную оптику открытой политической системы, в которой совершенно естественно любая политическая сила прежде всего заявляет о себе на уровне фактической власти. В этих условиях, думаю, такая минипартия не имела бы никаких шансов. Если же мы посмотрим на эту конфронтацию с точки зрения того, что известно о характере власти в посттоталитарной системе, то увидим ее в совершенно ином свете: никто пока точно не знает, как влияют на «скрытую сферу» выступления Хартии-77, ее существование и ее деятельность, и как в этой сфере воспринимается попытка Хартии вернуть к жизни гражданское самосознание в Чехословакии. Тем более трудно предвидеть, когда и каким способом эта деятельность претворится в реальные политические перемены. Это в общем-то уже относится к «жизни в правде»: как экзистенциальный выбор она возвращает человеку его собственную сущность, как политика — ввергает его в «игру ва-банк». Поэтому на «жизнь в правде» решаются лишь те, для кого это первое стоит того, чтобы согласиться на второе, или же те, кто пришел к выводу, что другой возможности, как взяться за политику, в сегодняшней Чехословакии они не имеют. Впрочем, это одно и то же: прийти к такому выводу может, собственно, только тот, кто не хочет приносить в жертву политике свою собственную человеческую сущность, или тот, кто не видит смысла в политике, требующей такой жертвы.

Чем настойчивее посттоталитарная система препятствует любому проявлению альтернативной и независимой от закономерностей ее «самодвижения» политики на уровне фактической власти, тем очевиднее центр тяжести потенциальной политической угрозы перемещается в область экзистенциальную и «до-политическую»: «жизнь в правде» — даже без особого стремления к ней — становится единственной естественной средой и исходным пунктом всех акций, противодействующих «самодвижению» системы. И даже если впоследствии эти начинания выйдут за рамки того, что называется просто «жизнь в правде», и превратятся в различные параллельные структуры, движения, институты, начнут ощущать себя политической силой, окажут ощутимое давление на официальные структуры и станут de facto действовать в какой-то степени на уровне фактической силы — они и тогда сохраняют на себе отпечаток своего специфического происхождения. Поэтому мне кажется, что без учета особенностей среды, в которой вырастает такая альтернативная политика, без попытки осознать эту специфику невозможно составить правильное представление ни о так называемых «диссидентских движениях», ни о способе их деятельности, ни об их перспективах.

9.

Глубокий кризис человеческой личности, вызванный «жизнью во лжи», создающий эту жизнь, имеет, несомненно, свои нравственные последствия: они проявляются — помимо всего прочего — как глубокий нравственный кризис общества. Человек, подчиненный потребительской шкале ценностей, «растворенный в амальгаме стадной цивилизации, не признающий ответственности выше перед бытием, чем ответственность за собственное выживание», есть человек деморализованный: именно на эту его деморализованность система опирается, ее углубляет, именно ее отражает в масштабе всего общества.