Сиятельный

Роберт Уайт отправился на выход, я поплелся следом и спросил:

– Сердце билось? Инспектор, вы чувствовали биение его сердца? Ведь чувствовали, так?

Инспектор с обреченным вздохом остановился и посмотрел на ладонь, которую прикладывал к каменной груди.

– Билось! – подтвердил вдруг он. – Оно билось, Лео. Но будь добр, держи язык за зубами. Хорошо?

– Хорошо, – сдался я, не став вступать с начальником в бессмысленные пререкания. – Только разберитесь с этим.

– Уж поверь, разберусь, – пообещал Роберт Уайт.

И я ему поверил. Разберется. Инспектор своего не упустит, не такой это человек.

Когда выбрались из лаза в подвал цирюльни, Рамон Миро с оружием на изготовку стоял у противоположной стены, контролируя одновременно и пролом, и задержанного.

– Что у вас стряслось?! – взволнованно спросил он, опуская лупару. – Я слышал выстрелы!

– Ничего не стряслось, – спокойно ответил инспектор и взял лежавший на столе пистолет. – Ровным счетом ничего, – повторил он и выстрелил в затылок стоявшему на коленях иудею.

Ури неуклюже завалился набок, по щеке его, пятная засыпной пол, заструилась тоненькая струйка крови. Тогда Роберт Уайт кинул пистолет обратно и в очередной раз выдохнул:

– Ничего!

– Что за дьявольщина? – изумился Рамон. – Инспектор, что происходит?!

Уайт ухватил констебля под руку и потянул того к лестнице.

– Рамон! – наставительно произнес он. – У тебя проблемы со слухом? Разве ты не слышал меня? Ничего не происходило и не происходит! Ничего! Тебя здесь вообще не было, Рамон. Оставь это мне.

– Как же так?.. – Констебль попытался было обернуться к застреленному иудею, но инспектор удержал его на месте и вновь подтолкнул на выход.

– Я сам обо всем позабочусь, – объявил он. – Идите! И пришлите сюда Джимми!

И мы пошли. Молча поднялись из подвала, поплутали в безмолвии пустых комнат, и только в глухом мраке заднего двора констебль решился выразить терзавшие его сомнения.

– Инспектор решил обчистить банк? – напрямую спросил он.

– Нет, – со смешком отверг я это предположение, но поскольку сослуживец явно ожидал чего-то более конкретного, отделался полуправдой: – Понимаешь, Рамон, возникли определенного рода сложности, и патрон принял их… так скажем, слишком близко к сердцу.

– Да ну? – с неприкрытым подозрением уставился на меня крепыш, заподозрив обман.

– Именно так, – подтвердил я. – До хранилища грабители добраться не успели, не переживай.

– Да мне-то что? Инспектору видней, – передернул Рамон плечами и отправился на поиски Джимми.

Я кивнул и двинулся следом.

Тебе – ничего, и мне – ничего.

Наше дело маленькое, пусть у начальства голова болит.

О, как наивен я был…

4

В обратный путь мы с Рамоном отправились своим ходом. Констебль оставил лупару в служебном экипаже и шагал налегке, но шагал с такой мрачной сосредоточенностью, словно волок на себе тяжкий груз. Не приходилось сомневаться, что его мучили сомнения по поводу обоснованности приказа инспектора, но обсуждать – и осуждать! – распоряжения начальства крепыш не собирался.

Я – тоже.

Если Рамона душили сомнения от недостатка информации, то мне, напротив, было известно слишком много. А то, что во многих знаниях – многие горести, умные люди подметили уже давно.

Мне было ничуть не менее тошно, поэтому и шли мы молча.

Сразу после Дюрер-плац констебль свернул налево и потопал под горку к Маленькой Каталонии; я двинулся в противоположном направлении и по обвивавшей склон холма дороге начал подниматься на Кальварию. Плотная городская застройка вскоре осталась позади, и вдоль дороги потянулись высоченные заборы, за которыми скрывались от нескромных взглядов особняки вышедших в отставку армейских офицеров, дипломатов и министерских чиновников.

Город давно окружил Кальварию со всех сторон, но вверх отчего-то никак не забирался, если не считать возведенной на самой вершине за несколько лет до свержения падших ажурной железной башни в двести два метра высотой. В ночное время та светилась сигнальными огнями, а молнии зачастую били в нее не только в грозу, но даже с ясного неба.

Когда Гюстав Эйфель увидел это ржавое чудовище, то загорелся идеей превзойти его и неведомо каким чудом не только получил монаршее одобрение, но и продавил проект в городском совете Парижа. Впрочем, надо отдать должное его таланту архитектора – новая трехсотметровая башня, судя по открыткам, смотрелась куда элегантней своего прообраза.

Склоны холма взялись застраивать только четверть века назад, тогда один из участков и достался моему деду. Не графу Ко́сице, который за всю свою жизнь и палец о палец не ударил, а полковнику императорской армии в отставке Петру Орсо, деду со стороны отца.

Наш участок располагался на отшибе; с двух сторон он обрывался крутым склоном, с третьей шелестела листьями небольшая рощица. Уж не знаю, намеренно дед выбрал столь уединенное место или нет, но соседи нам обыкновенно не докучали. Никто не докучал, если начистоту; даже налоговые инспекторы обходили стороной.

По крайней мере, последние шестнадцать лет…