Сигналы

— Я пытаюсь понять, в чем ваша выгода. Вы вложили сюда серьезные средства. Никаким сельским хозяйством на этой почве их не окупишь. Вам эти люди должны триста лет картошку собирать, чтобы только за жилье расплатиться. Я понимаю, что для вас, может быть, это еще и не такая трата. Но все-таки вы могли с большей пользой…

— Ну, я же не один, — заметил Ратманов. — Сюда вкладывают уже трое, не друзья — так, единомышленники. Мы расширяемся. Есть мои крепостные, есть один москвич, очень перспективный. Он статью готовит, хочет опыт распространить.

— А ему это зачем?

— Это затем, — с нажимом произнес Ратманов. Глаза у него уже не горели, образ хлебосольного весельчака был отброшен, выделываться стало не перед кем. — Это потому, что люди лишними не бывают.

— Мне кажется, в России все так или иначе лишние…

— Это слова. Говорить можно, даже полезно. Но купить человека — это рано или поздно будет опять. — Ратманов говорил трезво и внятно, ничуть не актерствуя. — Мы присутствуем с вами при конце великой химеры. Американский кризис это показал ясней некуда. Просвещение кончилось, права — фикция. Я не говорю, что можно убивать, забудьте всю эту раскольниковскую муть. Просто мысль недодумана. Есть собственники, и есть собственность. Вы же знаете — один родится, чтобы делать деньги, а другой треснет и не сделает. Такой же талант, как стихи. Я тресну, а двух строк не свяжу. Есть эффективные собственники, и человек — такая же собственность. Я посмотрю еще, что из них сделаю. У меня, между прочим, не все активы работают. Прикупить, скажем, обанкротившийся молокозавод и ждать, нужно будет молоко или еще что. Так и тут — не надо думать, что все какие-то особенные. Они могут на разное пригодиться. Может быть, когда-то один район пойдет на другой, и у меня будет армия. Это не так невероятно, как вы думаете. Вы просто не знаете. А в Москве, думаете, не начали уже… так же? Он покупает себе сотню гастарбайтеров, отбирает у них паспорта, все они теперь никуда не денутся. Потом они ему строят дом или дорогу. А может он и другое сделать, и они тоже пойдут. Вы можете триста лет врать про любое равенство, и все равно будут крепостники и крепостные, и это высшая организация общества. Россия всех своих успехов добилась только на этом — потом ничего подобного уже не было. Что, колхоз — не крепостное право? Где платили трудоднями и никто никуда выехать не мог? То же самое, только без Юрьева дня. У нас будет Юрьев день. Я допускаю, вполне допускаю, что мои захотят уйти к более эффективному собственнику. И милости прошу. А кто-то уйдет ко мне, если у меня кормят лучше. Все-таки у меня театр, будет веселей.

Окунев не возражал, да и не понимал, что тут возразить.

— Советы ведь наврали, — продолжал Ратманов все доверительней. — Они ругали то крепостничество, чтобы только крепче закрепить собственное. А русский крепостник был гораздо умней, и крестьянство жило лучше, само говорило. Старики-то помнили. И я больше вам скажу. Бесчеловечно отпускать в воду того, кто сроду не плавал. Вот им дали свободу. Вся свобода пошла на то, чтобы пить, торговать детьми или продаваться в рабство банку, но банк ведь не может владеть людьми. Банк присылает коллектора, шантажирует, избивает. Отбирает последнее. Зачем это? Я снимаю их с зависимости, лечу, учу. Большинство получает профессию. Я действительно заключаю браки. Они не должны ежесекундно решать. Сами они никогда не соскочат с иглы, как ее ни назови. Личность — это вымысел. Личность есть у одного из пятидесяти. И если один владеет этими другими, у которых ее нет, — это не выгода, вы зря ищете выгоду. Это единственное разумное устройство. И моя выгода только в том, что я его устанавливаю, и скоро так будет везде.

Он ждал контратаки, но Окунев молчал, разглядывая его с любопытством, без злобы.

— А как и что из них получится, я вам сказать не могу. Имейте в виду, собственность на человека — это особенный опыт. Кто не испытал, тот не поймет. Это как секс — бесполезно объяснять в теории. И здесь нет никакого наслаждения властью, не думайте. Это как возвращение в естественное состояние. Представьте себе, что всю жизнь ходили на руках, а тут вдруг пошли ногами. Отмелись все неудобства, отпало вечное подозрение, что все не так. И все стало так. Поймите, я ни секунды не наслаждаюсь, когда пьяницу приковывают к стене. Я не радуюсь, когда кормлю наркомана черемшой — кстати, только эта черемша и отвлекает его от ломки. Это обо мне сказано — я пришел дать вам волю. Да, я пришел дать вам волю — но мою!

Он помолчал и добавил решительно:

— А если они пожелают восстать — что же, очень приветствую. Ради бога. Дело человека — восставать, только пусть знает меру. Восставать — полезная вещь, кто же против. Только в этом и выковывается что-то… Но заметьте: человек всю жизнь восстает и ничего не меняет. Возвращается в русло. Да — обогащенным, да — осмелевшим, но в русло. Взлететь и даже полетать — можно, но в воздухе жить нельзя. И этот ваш самолет, упал он или нет, он тому порукой.