Сигнал к капитуляции

Оба замерзли, но избегали касаться друг друга. Раньше в этой постели можно было укрыться от любых невзгод. Теперь вся сила всемирного тяготения припечатывала к ней, не давая шевельнуть пальцем. Перед ними вихрем проносились мучительные видения: неуютные одинокие вечера, безденежье, приближение старости. В огненных столпах взметались ввысь атомные ракеты. Будущее являлось враждебным и безрадостным. И каждый впервые представил жизнь без другого, жизнь без любви. Он чувствовал, что если отпустит Люсиль в Швейцарию, то никогда не простит ни себе, ни ей. Это будет конец их любви. Чувствовал, что и связываться с тем коновалом действительно опасно. А если они оставят ребенка, Люсиль быстро согнется под бременем забот, заскучает, разлюбит его. Она создана для мужчины, а не для ребенка. Она и сама никогда не станет по-настоящему взрослой. А если ей все же случится повзрослеть, она перестанет любить себя, любить жизнь, поблекнет. Сколько раз он уговаривал себя: «Рано иль поздно все женщины через это проходят: рожают детей, сталкиваются с бытом. Такова жизнь, она обязана это понять и переступить через свой эгоизм». Но стоило ему увидеть безмятежное лицо Люсили, как начинало казаться, что не постыдная слабость, а глубокий, потаенный, почти животный инстинкт отвращает ее от обыденной жизни. И он начинал даже испытывать нечто вроде уважения к тому, что минуту назад презирал. Она была неприкосновенна. Такой ее делало неукротимое стремление к счастью, к радостям жизни. Благодаря ему эгоизм превращался в цельность характера, а безразличие – в бескорыстие. Он слегка застонал. Наверное, такой же стон он издал, появившись на свет.

– Люсиль, умоляю тебя, давай оставим ребенка. Это наш последний шанс.

Она промолчала. Он протянул к ней руку, погладил по лицу. По щекам, по подбородку текли слезы. Он неуклюже стал их утирать.

– Я попрошу прибавку к жалованью, – начал он, – выкрутимся как-нибудь. Сейчас полно студентов, готовых по вечерам присматривать за детьми. А днем можно отдавать его в ясли. Не так уж все это сложно. Ему исполнится год, потом десять. Это будет наш ребенок! Я должен был сразу тебя уговорить. Сам не знаю, почему не сказал тебе этого раньше. Мы должны, мы обязаны попытаться…

– Ты прекрасно знаешь, почему ты не сказал. Ты в это не веришь. И я тоже.

Она говорила ровным голосом, но слезы не переставая катились у нее из глаз.

– У нас с самого начала так. Мы долго скрывались, обманывали, мучили других. Мы созданы для обмана и для удовольствий, но не для того, чтоб вместе быть несчастными. Мы вместе для счастья. И ты это знаешь, Антуан. Ни ты, ни я, мы не можем жить как все. – Она перевернулась на живот, прильнула к его плечу. – Солнце, море, беспечность, свобода… Вот что нам нужно. Мы бессильны это изменить. Это у нас в крови. Пусть нас обзывают плесенью, если угодно. Лично я чувствую, что плесневею, лишь когда делаю вид, что верю этим ханжам.

Он не ответил. Уставившись в потолок, в светлый блик от уличного фонаря, он вспоминал, как силой хотел заставить Люсиль танцевать с ним, как ему хотелось тогда, чтоб она плакала, прижавшись к нему. И вот сбылось: она плачет. Но он не в силах ее утешить. Не надо себя обманывать, он не хочет ребенка. Он хочет только ее – свободную и неуловимую. Их любовь с первых шагов замешена на тревоге, беззаботности, чувственности. Он ощутил прилив нежности. Он обнял эту полуженщину-полуребенка, полукалеку, единственную свою любовь, и прошептал ей на ухо:

– Завтра утром я куплю билет в Женеву.

Глава 23