Сиблинги

Витька шёл по тёмному коридору – на ощупь, привычно. Несмотря на разное барахло и незнакомые книжные полки, это был очень родной коридор. Даже обои те же. В детстве Витька много раз так ходил по ночам в туалет и обратно. И точно так же оставлял на ночь включенным торшер… Только мелкий Витька засыпал с кассетником и наушниками. А взрослый Беляев смотрел телек. Тот стоял на полу, посреди ковра. Рядом – чёрная штука, которая называлась волшебным словом «видак». У мелкого Витьки в детстве такой не было. На планетке кассетами не пользовались, фильмы и мульты были записаны на тонких круглых пластинках, которые изобрели в будущем, – на «дисках».

Витька задержался на пороге «своей» комнаты. Уставился на приплюснутый ящик видака. А взрослый с таким же недоумением смотрел на него… на себя самого… чёрт знает на кого, короче. Потому что взрослый сказал неуверенно:

– Мать честная… Отче наш.

Витька ответил, хотя обращались вроде бы не к нему:

– Привет, что ли.

Ничего не произошло. Лампочки послушно горели. За окном не грохотал гром. Витька Беляев пришёл в гости к себе самому – менять свою жизнь.

Сделал то, что строжайше запрещено. И ему за это ничего не было.

– Мать честная… Мать, мать… – пробормотал старший Беляев. А потом не глядя поднёс ко рту бутылку, начал пить, закашлялся, зафыркал. Пиво выплеснулось на ковёр.

Витька смотрел на себя-взрослого с презрением. Наверное, если бы у Витьки в детстве был отец и этот отец периодически квасил, Витька бы тоже так смотрел. Или хоть знал, как себя правильно вести. А тут непонятно. И блокнот с набросками на кухне остался.

– Мать, мать…

– Да заткнись ты! Она тебя убила бы за ковёр, – разозлился вдруг Витька.

И старший попытался спрятать пустую бутылку за спину. Будто мама и правда была где-то рядом и сейчас могла войти и отругать.

– Ты кто? – спросил старший.

Витька молчал. Можно было сказать: «Я – это ты». Но не хотелось, силы кончились. Потерялись, как карманные деньги или ключи.

– Тебя как зовут? – старший Беляев покачал в руке пустую бутылку. Смотрел, сколько там на дне осталось. А на себя-младшего не смотрел.

– Витя, – сипло сказал тот. В горле щипало, будто он растворителя надышался.

– Тёзка, значит? Виктор Викторович? А маму как зовут?

Витька не мог ответить. Кашлял. Так бывает от волнения, когда прошлое переделываешь. У некоторых температура подскакивает или руки леденеют. Но это проходит.

– Ты больше не пей, – хрипло сказал он. Казалось, горло сдавливают чем-то очень тугим и страшным. Например, велосипедной цепью.

– А то что? Что ты мне сделаешь?

Разговор шёл странно, не по сценарию.

Как будто не Витька говорил, а за него говорили. Так бывает, когда всё в прошлом идёт наперекосяк. Сопротивление материала. Надо было сказать: «Идиот! Ты что творишь? Посмотри на меня! Ты же меня убиваешь! Я – это ты. Себя маленького вспомни. Чего ты хотел? О чём мечтал? Ты же спёкся! Ты меня предал своим пивом!»

Вслух получалась лютая фигня:

– Вить, ты не пей. Мне на тебя смотреть противно…

– А чего сразу «Вить»? Я тебе отец или кто? В зеркало на себя посмотри! Один в один… – и старший Беляев икнул.

Придурок. Один в один ему. Мозгов не хватило сообразить. А у Витьки не хватало слов. Он молча смотался в кухню, за блокнотом. Сунул его в руки себе-старшему. И понял, что волнуется. Потому что взрослый Беляев окончил и художку, и училище. Мог адекватно оценить работы, найти косяки – откровенные и такие, про которые Витька ещё не знает.

– Слушай, а вот тут неплохо. И вот тут. Рука – вообще как у меня. А тут фигня, конечно, редкая, но с пивком потянет…

И Беляев-старший угас. Вспомнил про выпивку. Взял следующую бутылку. Открыл, отхлебнул, произнёс вяло:

– Да ты почти молодец. Сын. Сынище. Родился где-то… А рука – как у меня.

Витька понял, что теперь не скажет «я – это ты». Догадался уже: нельзя так делать. И без того всё как на рисунке с перекошенной композицией.

– Ты чего пришёл? Картинки показать?

– Вроде того. Сказать, чтобы ты завязывал…

– Так ты сказал уже, – поморщился старший. – Чего теперь?

– Ничего. Стою. На тебя смотрю, и мне противно.

– Так не смотри, – старший прикурил. Сигареты были дешёвые, паршивые.

– Не могу! Я тебя развидеть не могу! – сказал младший. – Это же травма. На всю жизнь.

После жизни тоже. Но такому хмырю об этом знать не надо!

Взрослый Беляев сделал еще глоток. Ухмыльнулся:

– Какое искусство без травмы? Ты же художник. Должен понимать.

Почти с такими же интонациями с Витькой разговаривал препод, который разбирал поехавшую анатомию на рисунке с голой девушкой.

Может, взрослый Виктор рисует своих голых баб именно потому, что маленькому в художке не объяснили, что это гадость? Но это же не препод вливал во взрослого Беляева пиво семь раз в неделю!

– Я – да, художник, – гордо сказал Витька. – А ты – скотина пьяная!