Швейцер

Появление его на экзамене вызвало безудержное веселье среди одноклассников. Они долго вертели его из стороны в сторону и потешались, забыв недавний страх перед экзаменом, а потом гурьбой вошли в экзаменационную комнату, давясь от смеха. Членов экзаменационной комиссии вид выпускника Швейцера тоже немало позабавил, но председатель комиссии, суровый инспектор по фамилии Альбрехт, не нашел во всем этом ничего смешного. Более того, он счел веселье непристойным и неуместным, а виновника происшествия, этого шута Швейцера, пожелал экзаменовать лично по всем предметам, кроме незнакомой ему математики. И хотя директор гимназии благороднейший Вильгельм Дееке подбадривал Альберта взглядом, ему пришлось в тот день туго. Инспектор сурово качал головой и хмурился, а когда он убедился, что выпускники, в том числе и Швейцер, даже не знают, каким способом швартовались к берегу корабли гомеровских героев, он заклеймил их невежество и недостаток общего развития. (У его жертвы было на этот счет свое собственное мнение: Альберт считал, что гораздо более важным недостатком их общего развития является то, что они не изучали в школе ни геологии, ни астрономии.)

Последний предмет была история, которую инспектор и выпускник любили и знали почти одинаково; и тут уж они отвели душу, по-дружески обсуждая различия между греческими и римскими колониями. В результате довольно скромный аттестат Альберта украсило специальное упоминание о том удовольствии, которое доставил экзаменатору его ответ до истории.

Так что, в конце концов, все окончилось благополучно, юному Швейцеру была открыта дорога в университет.

В конце октября он стал студентом Страсбургского университета. Однако еще раньше, в ту же осень счастливых свершений, ему выпала другая удача — знакомство с Видором в Париже.

Это было подарком дяди Огюста, того самого отцовского брата, который «поспешил заклать себя» и стал в Париже преуспевающим коммерсантом (пользуюсь сартровской характеристикой дяди только потому, что другой не осталось). Дядя Огюст пригласил племянника в Париж, а жена его, тетка Матильда, договорилась о встрече с замечательным органистом Шарлем Мари Видором. Известно было, что сам метр редко кого учит, кроме учеников своего органного класса в консерватории, но он был согласен выслушать юношу и помочь советом.

Итак, восемнадцатилетний Альберт, стройный, красивый, полный юношеского энтузиазма, — в Париже.

Увы, читатель, не жди здесь описания Елисейских полей, романтических встреч на Монмартре и в Латинском квартале. Не жди прогулок по прекрасным улочкам Парижа: их не будет, как не будет в этой книге красочного описания путешествий, хотя жизнь эта была богата путешествиями. Здесь действительно пройдет перед вами одиссея, но, как метко сказал кто-то об автобиографии Швейцера, это будет одиссея духа.

Итак, в Париже целеустремленного юношу волновала прежде всего встреча с Видором. Великий мастер органной музыки, сам по происхождению эльзасец из Кольмара, приготовился слушать юного провинциала.

— А что сыграете? — спросил Видор и услышал почти возмущенный ответ юноши:

— Баха, конечно!

Альберт играл так хорошо («Мой мюльхаузенский учитель так хорошо подготовил меня», — пишет он скромно), что растроганный Видор согласился учить его лично.

И вот теперь Альберт спешил на первый урок к Видору. Выдался солнечный октябрьский денек, веселый Париж был, как на пейзажах Писсарро, и улицы были радостны и людны. В центре Альберт вдруг попал в толпу и никак не мог пробиться через нее...

...Альберт опоздал на первый урок, но великий мастер благоволил к земляку из окрестностей Кольмара, к деревенскому ученику, в котором было столько упорства и спокойной силы, столько благоговения перед искусством.

«Видор вел меня к фундаментальному усовершенствованию моей техники, — рассказывает Швейцер, — он заставил меня стремиться к достижению абсолютной пластичности в игре... благодаря ему, мне стало приоткрываться значение архитектоники в музыке».

Это было счастливое время для Альберта — время открывать, время пожинать золотые плоды культуры, время черпать полною горстью. Время для себя...

Осенью того же 1893 года у него начались занятия в Страсбургском университете. Лаконичная фраза в автобиографической книжке говорит лишь, что «студенческие годы летели быстро». За этой фразой — счастливое десятилетие, когда он пил взахлеб радость познания, не поступаясь ничем: ни теологией, ни философией, ни музыкой, ни теорией музыки, ни компанией друзей и единомышленников, ни загородной прогулкой, ни дружеской беседой и спорами, настоящими разговорами по существу, без дурацких условностей и светских пустяков.