Шутка костлявой девы

Я уже готов развернуть машину и высадить Киру около дома ее родителей, но начинает играть эта чертова песня, которую она так любит включать, когда мы только вдвоем. Дурацкое радио. Грусть разливается по телу: я слаб и беспомощен. В этот момент я вспоминаю, как еще недавно смотрел в ее бесовские глаза, как водил руками по ее бедрам, как она выжимала мне этот чертов сок из мандаринов.

Иногда, когда она уезжала, я ходил по комнате и в задумчивости замирал перед окном, чтобы посмотреть на этот бесполезный фикус. Все-таки есть что-то в нем милое и даже смешное. Что-то, чего мне, блин, самому никогда не воссоздать. Атмосфера или как там это называется? Может, фэн-шуй.

Я везу ее уже сам не знаю куда. Все эти реплики про бездушную скотину обрушиваются на меня, и сил терпеть больше нет. Останавливаю машину, смотрю на ее дергающиеся плечи и заплаканное лицо, выхожу. Хлопок дверью что есть силы. Округлившиеся от ужаса глаза сверлят мою спину. Делаю несколько уверенных шагов и, наконец, чувствую смирение.

Ты победила, роскошная стерва, без тебя моя жизнь не такая. Пустая – не пустая, но не такая: заполненная тысячью и одной приятной мелочью.

Подхожу к ларьку, продавец-кавказец тычет в мое раскрасневшееся лицо маргаритками или лютиками. В цветах я почти не разбираюсь. Оценивающе смотрю на букет, протягиваю деньги. Хватаю и бегом к машине.

Возвращаюсь. Думаю, может сразу в ювелирный, чего мучиться-то дальше? Искать, соблазнять, делать своей… Все женщины, по сути, одинаковые. Даже самая развязная стерва со временем начнет выносить мозг. Наверняка еще похлеще и уж совсем не стесняясь в выражениях. А к Кире я привык. Родная уже какая-то стала. Своя.

В машине никого. Просто несколько длинных волос на сиденье, и все. Пустота.

Глава IV Решение

Когда я выхожу из ванной, плотно закутанный полотенцем, Макс говорит, что ему пора.

– Собака сама себя не покормит, – объясняет он.

Понимающе улыбаюсь и когда, наконец, закрываю за ним дверь, облегченно улыбаюсь. Беспорядок можно убрать позже, сейчас хочется просто выпить стаканчик пива, чтобы опохмелиться и побыть одному.

Сажусь за стол и смотрю, как вянет последний фикус. В дверь протискивается кошка мамы Киры, которую она пока не успела забрать. Животное здесь, а это значит, скоро предстоит встреча со стервой. Знаю, как все будет: она зайдет и начнет собирать вещи, вытаскивать свои тряпки из шкафа и медленно (непременно медленно) складывать их в дорожную сумку, а я, удрученный и с гадким чувством на душе, буду сидеть в соседней комнате и ждать. Может, сделать это за нее, чтобы не мучиться, – вытряхнуть шкаф самостоятельно?

Гадкое животное играет с занавесками в подсолнух, которые тоже выбирала Кира. Чертово бабье логово! В ванной тухнут все магические склянки с зельями молодости. Вафельница так и стоит немытая около раковины. Равнодушным взглядом рассматриваю застывшее, чуть подгоревшее тесто.

Тоска, значит: качаться на табуретке и слышать несуществующие шаги. Будто она хохочет, болтая с подружкой по телефону, или собирает вещи для отпуска; складывает кофточки и маечки, упаковывает в пакеты косметику и все необходимое, которое потом приходится выбрасывать из-за перевеса, застегивает собачку на чемодане для отпуска, прыгает на этом чемодане. Звуки… Столько самых разных скрипов паркета, стука каблуков, лязгов дверей и журчаний воды, сталкивающейся с фаянсом посуды. Голоса, стоны, всплески, топоты… Невообразимый гул отсутствующих звуков.

Кажется, будто я и впрямь слышу шуршание пакетов и бряцание браслетов на руках, которые судорожно упаковывают вещи. Все платья в шкафу, шкатулки на полках, а цветы в горшках. Голос, вечно что-то рассказывающий мягкий тембр, ныне отсутствующий. Я схожу с ума от тишины, потому включаю ненужный в двадцать первом веке телевизор.

Какой-то сюжет про альпинистов. Они ходят по горам, объятые желанием добраться до вершины. Суровые скулы, темные очки, загорелые лица и улыбки. Сплошные улыбки на фоне вечнозеленых елей, голубых луж, озер и снежных вершин. Эти люди вдохновляют на что-то большее, нежели просиживание в офисе.

– Самое яркое впечатление в твоей жизни, о котором будешь рассказывать внукам, – это тридцатилетняя работа в офисе. Сотрудники принесут торт и спровадят на пенсию, – язвительно поговаривала она, когда я долго не возвращался домой. Это существо любило жизнь и любило жить, не подчиняясь законам «работа-дом-спать», она целыми днями бегала по несуществующим для меня делам и упорно сидела на моей шее. Я говорил: пора, быть может, смириться и найти работу? Она лишь недовольно хмыкала и бросала: «Ты ничего не понимаешь, я пишу книгу. Думаешь, это так просто?» Я и правда воспринимал ее вечные лежания на диване с книгами за лень. В то время как она изучала техники и воровала стили мертвых и здравствующих гениев в надежде собрать из лучших произведений самое гениальное. Она мечтала найти свой стиль, в то время как я зашивался на работе ради ее кофточек-маечек.

– Я же должна быть сексуальной, – щебетала она рядом с вешалками в бутиках.