Шум времени

«Жизнь упала, как зарница…», «Есть за куколем дворцовым…», «Из табора улицы темной…» (все — 1925 г.), «На мертвых ресницах Исакий замерз» (1935), «Возможна ли женщине мертвой хвала…» (1935, 1936 гг.) — микроцикл посланий, диалог с Ольгой Александровной Ваксель (1903–1932 г.), «юной сумасбродкой», «Лютиком», у которой О. Мандельштам по всем правилам дореволюционного хорошего тона просил «руки и сердца» в 1924 году, решаясь даже оставить Н. Я. Мандельштам. Воспоминания сына О. А. Ваксель А. Смольевского свидетельствуют, что эта «сумасбродка», по преданию и оценкам Н. Я. Мандельштам, не только несла на себе печать чего-то трагического. «Ухаживания одного поэта из группы акмеистов, женившегося „на прозаической художнице“ и почти переставшего писать стихи» (то есть Мандельштама), она принимала, как выяснилось из ее воспоминаний, вовсе не беззаботно, не поверхностно, совсем не без трепета. После разрыва с О. Мандельштамом, ухаживаний его брата Евгения Мандельштама в 1927 году О. А. Ваксель вышла (в 1932 году) замуж на норвежского дипломата X. Иргена-Вистендаля, но, уехав с ним в Осло, всего через три недели после приезда в его теплый и гостеприимный дом, в остром приступе ностальгии застрелилась. Накануне рокового выстрела — не без воздействия ухода из жизни В. Маяковского! — она написала стихотворение, обращенное и к Мандельштаму и к России:

Я расплатилась щедро, до конца
За радость наших встреч, за нежность ваших взоров,
За прелесть ваших уст и за проклятый город,
За розы постаревшего лица.
Теперь вы выпьете всю горечь слез моих,
В ночах бессонных медленно пролитых,
Вы прочитаете мой длинный-длинный свиток,
Вы передумаете каждый, каждый стих.
Но слишком тесен рай, в котором я живу,
Но слишком сладок яд, которым я питаюсь.
Так с каждым днем себя перерастаю.
Я вижу чудеса во сне и наяву,
Но недоступно то, что я люблю, сейчас,
И лишь один соблазн: уснуть и не проснуться…

«Мастерица виноватых взоров» (1934), или «Турчанка» по обозначению А. А. Ахматовой, считавшей его лучшим любовным стихотворением XX века, — адресовано поэтессе и переводчице Марии Сергеевне Петровых (1908–1979). Для нее, выросшей на ярославской земле и в атмосфере «безоглядного любвеобилья детства» глубоко усвоившей школу классического русского стиха, было характерно стремление к значительности духовного мира творца, к исповедальности, к способности «домолчаться до стихов». Ее стихи и переводы — особенно с армянского языка — высоко ценили Б. Пастернак, А. Тарковский, А. Ахматова, Г. Шенгели. Реальный облик этой замечательной женщины, к сожалению, был искажен в мемуаристике Н. Я. Мандельштам, назвавшей ее «охотницей» (на чужих мужей) после безответной любви к ней Мандельштама, и Э. Герштейн, одного из лучших друзей поэта, создавшей тривиальный, увы, образ М. С. Петровых, салонной соблазнительницы, игравшей в опасные игры сразу с двумя — молодым Л. Н. Гумилевым «Гумилевушкой», и О. Мандельштамом. Удивляет, что никакие возражения со стороны семьи М. С. Петровых, со стороны С. И. Липкина, не остановили составителей в целом очень полезной, содержательной биографической книги о Мандельштаме «Век мой, зверь мой» от очередной концентрации объективно унижающих подробностей: то она, М. С. Петровых, замужняя женщина, отбивается от страстных объятий «Левушки», и современники, по словам Э. Герштейн, видят его исцарапанным Марусей, «дикой кошкой», то сама Мария Сергеевна выходила из комнаты поэта, «к неудовольствию жены», с большими пятнами на лице и «в возбужденном состоянии» («Век мой, зверь мой». С. 479). Поэтическая правота поэта в отношении «турчанки дорогой», его моления «Ты, Мария — гибнущим подмога», прекраснейшая метафора «летуче-красный, этот жалкий полумесяц губ», — все это, конечно, исправляет тривиальную ситуацию. Едва ли бы о пошлой соблазнительнице, «охотнице» Мандельштам сказал в другом стихотворении, относимом целиком только к Н. Я. Мандельштам:

Ну а мне за тебя черной свечкой гореть,
Черной свечкой гореть да молиться не сметь.