— Ты заткнешься когда-нибудь? — вскинулся Глымов.
— Все, Петрович, все, сплю! — Леха закрыл глаза и действительно сразу заснул.
Твердохлебов сидел в это время в блиндаже комдива и слушал Лыкова.
— Погоны полковника и орден Боевого Красного Знамени, — говорил генерал Лыков. — Это не я тебе говорю, это приказ товарища Рокоссовского. Командарм так и сказал.
— Два полка? — спросил Твердохлебов.
— Пять батальонов пехоты и дивизион противотанковых орудий, — сказал Лыков.
— Не удержимся мы на том берегу, — мотнул головой Твердохлебов. — Погибнем.
— Погибнете, но удержитесь, — поправил его начальник штаба полковник Телятников.
— И сколько надо будет погибать?
— Трое суток, — ответил генерал Лыков. — Через трое суток начнут переправляться основные силы армии.
— Не продержимся. — Твердохлебов прикурил самокрутку от снарядной гильзы, стоявшей прямо на разложенной карте шестиверстке. — Они нас артиллерией с землей смешают. Да на переправе половину побьют. И пушки потопят. А остальное на берегу уничтожат. В первые четыре часа, как высадимся.
— Перед наступлением будет трехчасовая артподготовка. Мощная. Мы первые смешаем у них все с землей.
Твердохлебов долго молчал, раздумывал. Потом сказал упрямо:
— Артподготовка — это, конечно, хорошо. Только там в три эшелона артиллерия стоит… Нет, сметут нас обратно в реку, как хлебные крошки со стола, и к гадалке ходить не надо.
— Помню, ты в атаку батальон через минное поле повел, — возразил Лыков. — И линию обороны захватил. А сколько тогда канючил?
— Половину батальона на том минном поле оставил. — Твердохлебов сильно затянулся.
— Война идет, Твердохлебов, кто тут жизни считает? Немец пол-России захватил, люди жизней своих не жалеют!
— Люди не жалеют — это их святое право, — мрачно отвечал Твердохлебов. — Но мы-то жалеть должны? Люди ведь не спички, чтоб их целыми коробками жечь. Так ведь и солдат вовсе не останется — одни генералы да полковники будут плацдармы захватывать? — И он остро взглянул на Лыкова.
— Ты мне этот свой абстрактный гуманизм тут не проповедуй, — зло проговорил Лыков и взглянул на начальника штаба Телятникова. — Видал, каков?! Ему жалко, а нам не жалко! Ты думаешь, я солдатом не был? В атаку не ходил? Со смертью не целовался? У меня три ранения и контузия, понял, гуманист хренов! Мы с такими гуманистами от немца до Волги пятились!
— Да не потому мы пятились, Илья Григорьевич, сам же прекрасно знаешь! — поморщился Твердохлебов.
— Ты лучше прямо скажи: командовать десантом отказываюсь!
— Ну да, я скажу, а вы меня — под трибунал… — Твердохлебов вновь сильно затянулся, выпустил дым.
— Само собой разумеется, — развел руками Лыков. — А ты думал, по головке погладим? Тебе командарм лично доверие оказал, а ты кочевряжишься! Не в твоем положении, Василь Степаныч, гонор показывать. Ты пока что есть штрафник, то бишь осужденный! Отбывающий наказание! А он, видишь, тут принципы в нос сует! — Лыков вынул из ящика стола запечатанный желтый бумажный конверт, положил его перед Твердохлебовым.
— Что это? — спросил Твердохлебов.
— Приказ. Завтра к тебе пять батальонов штрафников прибывать начнут. Подумай, где их разместишь до наступления. Чтоб с воздуха не видно было. Их разведчики каждый день над нами летают — чтоб не заметили.
— Летают, потому что неладное почуяли, — сказал Твердохлебов.
Полковник Телятников поднялся, протянул для прощания руку:
— Успеха тебе, Василь Степаныч. — Он вдруг обнял Твердохлебова, шепнул на ухо: — На складе десять канистр со спиртом забери. Я распорядился, чтоб выдали. Зарядишь бойцов перед десантом.
— Спасибо, Иван Иваныч, — также шепотом ответил Твердохлебов.
— Чего вы там шепчетесь? — подозрительно спросил Лыков.
— Желаю комбату успеха, — ответил Телятников.
— Послезавтра явишься, и обсудим все мелочи, — сказал Лыков. — Счастливо тебе, комбат.
— Наше счастье луковое, — усмехнулся Твердохлебов. — Близко на него посмотришь — сразу плачешь…
У продовольственного склада, длинного сарая с узкими окошками, Твердохлебов с водителем погрузили в «газик» десять канистр со спиртом.
— Че это? — спросил водитель, здоровый мужик, бывший старшина. — Бензин?
— Наркомовские, — шепнул Твердохлебов. — Грузи быстрей.
— Наступление, значит, — сделал вывод старшина. — Ладно, хлебнем пшеничной!
А в блиндаже комдив Лыков смотрел на карту, мрачно курил папиросу, потом крикнул громко:
— Антипов, сукин ты сын! Я когда чаю у тебя просил?! А ты небось уже дрыхнешь?!
Дверь в блиндаж тут же отворилась, и на пороге вырос ординарец с двумя кружками, в которых дымился горячий чай.
— Чуть чего, сразу «спишь»… Антипов никогда не спит. Антипов под дверью томился, ждал, когда попросите, — бурчал на ходу ординарец. Поставил кружки на стол, спросил:
— Есть будете?
— Какая еда ночью, совсем очумел, Антипов? — зло посмотрел на него генерал.
— Так ведь не ужинали. Считай, с утра ходите не жрамши.
— Иди, Антипов, не действуй мне на нервы.
— Мне что? Как скажете… наше дело предложить. А вы — начальники, вам виднее… — уходя, бубнил ординарец.
Лыков глотнул чаю, пососал потухшую папиросу. Телятников тоже отпил несколько глотков, сказал: