Штрафбат

— Я чего пришел-то… Цукерман пропал.

— Как пропал? — глянул на него Головачев.

— Нету нигде… Мне сказали, я весь батальон обошел, все окопы и блиндажи облазил — испарился Цукерман.

— Вот сукоедина, — выругался Головачев. — Мне еще дезертирства не хватало!

— Да брось ты, комбат, куда штрафнику бежать-то? До первого особиста? — махнул рукой Чудилин. — Небось дрыхнет где-нибудь без чувств от удовольствия.

— Ладно, Василь Степаныч, все хорошо, что хорошо кончается, — сказал Глымов. — С возвращением тебя!

И все стали чокаться алюминиевыми кружками. Леха Стира выпил первым, погладил себя по животу, расплылся в улыбке и вдруг запел:

Давай пожмем друг другу руки

И в дальний путь на долгие года-а-а…

Снова они шли ходами сообщения, ведущими на нейтральную полосу. Теперь уже четверо — Глымов, Чудилин, Леха Стира и Балясин. Шли гуськом, молча. Медленно наплывал вечер, воздух наливался сумерками, темнело, и словно опускалось ниже осеннее небо. И стояла непривычная тишина. Лишь изредка вдалеке громыхало артиллерийское орудие или слышался гул самолетов.

— Тихо-то как… — бормотал Балясин. — Как в детстве.

— Почему в детстве? — обернулся удивленный Чудилин.

— Не знаю… в детстве всегда особенно тишину чувствуешь… Раз, помню, маленький совсем ночью проснулся — по нужде захотелось. Вышел из хаты — звезд тьма, такие яркие и совсем близко, руку протяни и дотронешься. Всю деревню видно — так светло от звезд. И звенит все вокруг. Я писаю и думаю, что ж так звенит-то? А после понял — это тишина звенит. Понимаешь, мирская тишь звенит… вроде как радуется…

— Чему радуется-то? — требовал конкретики Чудилин.

— Ну, что покой и благодать вокруг… жизнь вселенская…

— Понятно. Поссал и дальше спать пошел? — ехидно спросил Чудилин.

— А чего еще то?

— Тишину послушал бы, — хихикнул Чудилин, — благодать вселенскую.

— Так холодно стало. В августе ночи-то холоднющие… — пояснил Балясин.

— Во-во, яйца отморозить можно, — хмыкнул Чудилин.

— Эх, Чудилин, до чего ты грубый человек, — вздохнул Балясин. — Ну никакой душевности в тебе нету.

— Зато в тебе много — ссышь и заодно благодать вселенскую испытываешь, — парировал Чудилин.

Теперь все негромко рассмеялись.

— Язык без костей — мели Емеля, твоя неделя, — сказал Глымов.

Заморосил мелкий дождик, белесой завесой повис над землей, но охотники за провиантом добрались до склада, заскользили по намокшей глине вниз, к железной двери. Глымов нажал плечом на дверь, нащупал рукой рубильник, зажег свет.

Один за другим бойцы заныривали в подвал, оглядывались. Все на месте. Будто и не уходили. Только обалдевший Балясин крутил по сторонам головой — не верил глазам.

— По-быстрому, по-быстрому, — скомандовал Глымов, и все принялись таскать коробки, банки и бутылки.

Глымов поставил автомат у стены и пошел в глубину подвала, где были ящики с ромом и консервные банки с фасолью и сосисками. Расправив сидор, Глымов кидал в него банку за банкой, и вдруг его словно током ударило — краем глаза он увидел фигуру в серой шинели и серой пилотке.

Глымов замер, боясь шевельнуться, потом медленно повернул голову — шагах в десяти стоял немец с автоматом на шее и держал в руках картонную коробку с пачками сигарет. За его спиной солдат складывал в мешок банки с сосисками. В глубине показался еще один немец и остановился, глядя на Ошмова.

Бесконечно долго смотрели они друг на друга. Немец с автоматом и безоружный Глымов. За спиной, в глубине подвала Глымов слышал приглушенные голоса своих ребят. Немец молчал, все так же держал коробку с сигаретами.

И Глымов молчал, держа в каждой руке по банке с сосисками.

Вдруг немец улыбнулся, нагнулся и поставил коробку на пол. Снял через голову ремень и положил автомат на пол рядом с коробкой, поднял с пола бутылку рома. И опять улыбнулся, жестом позвал Глымова к себе.

И тогда Глымов тоже улыбнулся, приложил руку с банкой к сердцу и медленно подошел к немцу.

Одним ударом ладони немец выбил пробку из бутылки, приложил горлышко к губам и сделал несколько хороших глотков. Выдохнул, зажмурился, помотал головой и протянул бутылку Глымову. Тот переложил банки в одну руку, взял бутылку и тоже сделал несколько глотков. Выдохнул шумно, рукавом утер губы. Немец присел на ящик, достал из кармана шинели пачку сигарет, протянул Глымову. Тот подвинул к себе другой ящик, тоже сел и степенно взял из пачки сигарету. Немец щелкнул зажигалкой. Они молча задымили сигаретами. Рядом с Глымовым, всего в нескольких шагах двое немцев набивали мешки продуктами, не обращая на него внимания. А этот немец курил, задумчиво глядя перед собой, потом взглянул на Глымова, опять улыбнулся, сказал:

— Гут… карашо…

— Гут… — согласился с ним Глымов. — Хорошо…

— Петрович! — послышался вдалеке голос Лехи Стиры. — Ты куда пропал?

— Погоди! — отозвался Глымов.

Они докурили сигареты, Глымов затоптал окурок и поднялся, закинул за спину мешок. Немец тоже встал, вновь с улыбкой посмотрел на Глымова. Тот улыбнулся в ответ, повернулся и нарочито неторопливо пошел, каждую секунду ожидая выстрела в спину. Но выстрела не было.