Штосс

— Ну, что ты так смотришь? Не видишь, бритва… Я ему подарок принес… Вот, передай. Так и скажи, от господина Лугина подарок.

С этими словами он отстранил дворника и сбежал на нижнюю площадку. Он запер за собой дверь на два поворота ключа.

IX

Уже наступили ранние зимние сумерки. Лугин чувствовал такую усталость, что, не снимая шубы, засыпанной снегом, сел на ларь в прихожей.

Он ничего не решил, ничего не узнал и он погибнет, как погиб Горовецкий, как все те, кто попадался в эту квартиру. Он — арестант номер 27, он приговорен к смерти.

В сумерки запела во дворе поздняя шарманка. Она сипло играла какую-то итальянскую мелодию, как бы стертую и чем-то напоминающую очень поношенное и знакомоуютное платье. На третьей-четвертой ноте шарманка остановилась, споткнулась и, выдохнувши жалобно, умолкла.

А Лугину все казалось, что в морозных потемках, на стуже, поет, едва призванивая, шарманка ту самую мелодию, которую он слышал в Италии, в безветренный, горячий день, когда солнце матово вспыхивает на гроздях лиловочерного винограда, в недвижной листве.

Этому маленькому полоуродцу, подкорченному на ларе, сумасшедшему художнику, этому человеку, жаждавшему, как и Сын Человеческий, сочетания земного со светом неземным, воплощения бесплотного, преображения тьмы смертной в вечный свет воскресения, сиплая мелодия шарманки слышалась, как райская песня о том, чему не сбыться на земле никогда.

Все недовоплощенное, чего он не умел воплотить, и все недосозданное им, обернулось и для него ночным противником, душегубом с кошачьими вздохами и тихим смешком.

В 1841 году, в ном. 27 неминуемо погибнет еще один побежденный сын человеческий.

Голова Лугина была такой ясной, точно он читал все эти слова в торжественной старинной книге.

X

Уже в совершенной темноте, Лугин встал. Он сбросил шубу на ларь и зажег три свечи под кенкетом.

С тресвечником он прошел в спальню. Еще раз почувствовать огненную теплоту той, увидеть еще ее чудно-прекрасные черты, источник необъяснимого света, — и все равно, как погибнуть, — только бы доле не существовать поодаль от нее.

Он поднял свечи и его взгляд случайно упал на портрет полковника. Серые глаза, как показалось ему, смотрели с грустной благодарностью. Красных букв «середа» внизу портрета не было. Они исчезли. У Лугина сжалось сердце.

— Мне виделись буквы, — сказал он, ставя кенкет на ломберный стол.

— Ну — что же, стало быть, я сошел с ума, вот и все…

Он сел к столу и взял лист бумаги. Он подумал, что следовало бы написать кому-нибудь о своем необычайном двойном существовании и о своих необъяснимых видениях. Но, что писать, когда он сумасшедший и никто его не поймет и никто ему не поверит?

Он отложил белый лист и стал пересчитывать свое серебро и червонцы. На три ставки достанет.

Все было тихо вокруг. Огни трех свечей, горевших ярко и спокойно, внезапно качнулись, легли: в покое повеяло холодом и Лугин услышал знакомый легкий скрип двери, ведущей в пустую гостиную.

За дверью пошуршали туфли; обе половинки стали тихо приотворяться, дверь сама отворилась настежь, и из соседней комнаты, где было темно, как в погребе, показался ночной игрок. Он слегка светился серым светом.

Его мутные глаза смотрели прямо, без цели. Холодом веяло от него. Он сел у стола против Лугина, вынул из-за пазухи две колоды карт, положил одну против себя, а другую против Лугина.

В эту минуту Лугин почувствовал легкое дыхание, огненное прикосновение. На мгновение он обернулся. Полупрозрачная, прекрасная, как утренняя звезда, она сияла вблизи него и проступала сквозь нее стена комнаты. Необъяснимая радость охватила Лугина.

Старик слегка вздохнул, обдал Лугина мертвым холодом.

— Не угодно ли, я промечу? — сказал он, срезая колоду.

— Мечите. Темная.

И Лугин положил на карту червонец. Они играли в совершенном молчании. Лугин чувствовал ее дыхание. Карта Лугина была убита. Старик протянул бледную, слегка дрожащую руку и взял золотой.

— Еще талью, — быстро сказал Лугин, зная, что проиграет.

Старик молча поклонился и начал тасовать колоду.

— Позвольте, — внезапно сказал Лугин, прикрывая свою колоду рукой. — Что я хотел сказать… Да, позвольте… Сначала расскажите мне, как вы погубили Горовецкого.

Старик молча вздохнул, продолжая тасовать карты, которые скользили и шелестели в его руках. Он не спускал с Лугина магнетических недвижных глаз.

— Позвольте, — бормотал Лугин. — Все это игра… Это вымысел, вздор… Я понимаю, что вас нет. Отнюдь. Вас не существует вовсе. Я сошел с ума и выдумал вас. Вы мой вымысел, так же как и…

Он уже обернулся к той, чье дыхание касалось его виска, он готов был сказать «как нет и тебя», но различил яснее, чем раньше, ее бледно-сияющее лицо с восточными чертами, прядь волос, едва темнеющую под белым шарфом, окутывавшем ее как чаршаф, и содрогнулся от жалости и тоски. Он понял, что если скажет: «Тебя нет», она исчезнет навсегда.

— Вы изволили что-то сказать? — послышался глухой голос старика. — Может быть, я мешаю вам? Ради одного вашего развлечения я навещаю вас, но ежели вам сие досаждает, тогда извольте, мы уйдем.

Старик беспокойно пошевелился.