Шри ауробиндо. Эссе о Гите – I

Но даже если это экстремальное заявление требует оговорки, а мы позднее увидим в каком смысле, все же свобода нашей индивидуальной воли, уж если мы желаем так называть ее, весьма относительна и это почти бесконечно малая величина: до такой степени она смешана с другими определяющими элементами. Сколь бы сильной она ни была, она не властвует. Нельзя рассчитывать на то, что она сумеет противостоять мощной волне обстоятельств или другой природы, которая либо одолевает, либо видоизменяет, либо смешивается с ней, а в лучшем случае – ловко обманывает или обходит ее. Даже самая саттвическая воля настолько поддается или смешивается и попадает в ловушку раджасических и тамасических гун, что становится лишь отчасти саттвической, из чего возникает этот достаточно сильный элемент самообмана или совершенно невольного и даже невинного притворства, попытки спрятаться от себя, который даже в лучших человеческих поступках распознает беспощадный глаз психолога. Когда мы думаем, будто действуем совершенно свободно, за нашим действием скрываются силы, избегающие самого дотошного самоанализа; когда мы думаем, будто свободны от эго, эго на месте, скрытое в уме святого, как и в уме грешника. Когда наши глаза действительно открываются на наши действия и на их побуждения, мы вынуждены сказать вместе с Гитой: «guṇā guṇeṣu vartante» – «то был образ действий Природы, что воздействовал на наш».

По этой причине даже высокое преобладание саттвического принципа не создает свободу. Ибо, как и подчеркивает Гита, саттва сковывает так же сильно, как другие гуны, и сковывает таким же способом – через желание, через эго; пусть более благородное желание, более чистое эго, но пока эта пара в любой форме держит существо, свободы нет. Человек добродетели, знания обладает эго добродетельного человека, эго человека знания, и он стремится удовлетворить саттвическое эго – он ради себя стремится к добродетели и знанию. Только перестав удовлетворять эго, думать и желать от имени эго – ограниченного «я» в нас, только тогда появляется настоящая свобода. Иными словами, свобода, высочайшая власть над собой начинается, когда над природным эго мы видим и удерживаем верховное «Я», чьей мешающей завесой и затмевающей тенью является эго. А это может быть, когда мы видим единое «Я» в нас восседающим превыше Природы, соединяем с ним наше индивидуальное «я» в бытии, в сознании и в индивидуальной природе действия, исключительно как орудие верховной Воли, единственной Воли, которая действительно свободна. Для этого мы должны подняться высоко над тремя гунами, став triguṇātīta, ибо это «Я» уже вне пределов даже саттвического принципа. Нам надо пробираться к нему через саттву, но мы достигаем его только выходя из пределов саттвы; мы тянемся к нему из эго, но достигаем только отбросив эго. Нас влечет туда самое высокое, самое пылкое, самое колоссальное и экстатическое из желаний, но мы можем уверенно жить в нем, только когда нас оставили все желания. На определенной стадии мы должны освободиться даже от желания освободиться.

Глава XXII. Над формами проявления Природы

Вот до какой степени простирается детерминизм Природы, и он сводится к тому, что эго, исходя из которого мы действуем, само по себе является инструментом действия Пракрити и, следовательно, не может быть свободным от управления со стороны Пракрити; воля эго – это воля, определяемая Пракрити, это часть нашей природы, поскольку она образована в нас совокупностью ее прежней деятельности и самоизменения; сформированная таким образом природа в нас и сформированная таким образом воля в ней определяют также и наше нынешнее действие. Некоторые говорят, что первое инициирующее действие мы вольны выбирать сами, хотя это может определять многое из того, что за ним следует, и в этой способности к инициации и в результате ее воздействия на наше будущее и заключается наша ответственность. Но где то первое действие в Природе, за которым не стоит определяющее его прошлое, где то нынешнее состояние нашей природы, которое в целом и в частности не является результатом действия нашей прошлой природы? У нас создается впечатление, что мы совершаем свободный исходный поступок, потому что мы в любой момент живем, продвигаясь от нашего настоящего к будущему, а не постоянно возвращаемся из нашего настоящего в прошлое, так что именно настоящее с его последствиями очень живо для нашего ума, тогда как мы гораздо менее ясно понимаем наше настоящее как прямое следствие нашего прошлого; последнее мы склонны рассматривать так, словно оно мертво или с ним покончено. Мы говорим и действуем так, словно в девственно чистый момент совершенно свободны делать с собой все, что хотим, пользуясь абсолютной внутренней независимостью выбора. Но такой абсолютной свободы не существует, наш выбор лишен такой независимости.