Шрам

Меня радовала мысль, что Джим жив и что я смогу его скоро увидеть. Но я совершенно не знал, что сказать ему при встрече. Как он отреагировал на все случившееся? Ведь Джим потерял больше всех остальных, он потерял брата. Я просто не мог представить себе, что именно он скажет. Джим, вечный шутник и весельчак, неужели и в этот раз он станет отшучиваться? Но если нет, то как воспримет все произошедшее? Я почему-то чувствовал себя виноватым перед ним, хоть и понимал, что никак не мог спасти Пастыря. Я шел к нему, в надежде увидеть друга, но всю дорогу размышлял о нашем предстоящем разговоре и понимал, что просто не знаю как смогу общаться с Джимом. Как мне показать, что сочувствую и скорблю вместе с ним? Мне казалось, что все мои чувства, насколько искренними они бы ни были на самом деле, покажутся ему фарсом, лишь пародией на истинную боль утраты. И думая обо всем этом, я с каждым шагом был все менее уверен в том, что вообще должен навестить его, и могу оказать хоть какую-то поддержку в сложившейся ситуации.

В Филине всего одна больница, но занимает она далеко не одно здание, а целый район, по размерам не сильно уступающий заводской зоне, где не только лечат, принимают роды и кремируют тела умерших, но и производят все научные изыскания, связанные с медициной, биологией и химией. Привычную серость Филина здесь сменяла белизна обитых пластиком стен. В нос бил запах антисептических препаратов, которыми неустанно обрабатывают помещения и улицы небольшие автоматизированные роботы-пауки, снующие под ногами и пользующие по стенам.

Проходя обязательную для всех посетителей антисептическую обработку в специальной камере два на два метра, где следовало стоять неподвижно в течение трех-пяти минут, я вспомнил, как приходил в медицинскую зону навещать отца. В этих стенах он пробыл не долго, около двух недель. Когда врачи установили, что опухоль у него в мозгу неоперабельная, он принял решение уйти из жизни. В подобных случаях законы Филина разрешали эвтаназию. Мне было нелегко примириться с этим его решением, но иного варианта не было и, зная, что финал все равно наступит скоро, мне не хотелось, чтобы он страдал остаток жизни. В тот день мы сидели с ним в палате целый день, вспоминали маму и мое детство, говорили о машинах и современном мире. И я на какой-то момент даже забыл, что это последний наш разговор. Вспомнил, лишь когда пришло время прощаться, и не смог сдержать слез. Он плакал тоже. А потом я ушел, держа в руках сверток с его вещами, и больше никогда не возвращался в медицинский блок. До этого дня.

Воспоминания о смерти отца еще более усугубили мое и без того тяжелое душевное состояние. Но подавить эти воспоминания я не смог. Идя по узким аллейкам, где неторопливо прогуливались посетители, врачи и пациенты, я то и дело натыкался на знакомые места, лавочки, фонтанчики и клумбы. И я был рад (насколько это слово вообще применимо в данной ситуации) наконец добраться до нужного корпуса, в котором, как сообщил дежурный на входе, расположили Джима.

Миловидная медсестра проводила меня к нужной палате и попросила не мучить пациента долгими разговорами.

— Он все еще под действием лекарств — сказала она, останавливаясь у двери в палату Джима — И ему необходим сон и покой, после операции.

— Операции? — переспросил я.

— Да. А вам не сообщили? — она удивленно захлопала ресницами.

Похмелье все еще напоминало о себе, и я никак не мог собрать мысли в некий единый, последовательный ряд.

— Что именно мне не сообщили?

— Нууу… — она потупила взгляд — У него было серьезное заражение и ногу пришлось ампутировать.

На миг у меня закружилась голова, и я собрал всю волю в кулак, чтобы не опереться рукой о стену или не осесть на пол. «Ампутировали» — это слово, подобно эху, вновь и вновь повторялось в моей голове. «Этого просто не может быть» — я зажмурился, прижав пальцы к глазам — «Все это нереально. Нереально!!!».

— С вами все в порядке? — спросила медсестра, как мне показалось без особой искренности в голосе.

Я лишь кивнул в ответ, открыл глаза и глубоко вдохнул, стараясь привести свое состояние в норму.

Явно не желая больше ни о чем со мной разговаривать, девушка лишь заключила:

— В общем, постарайтесь не волновать его.

Она спешно удалилась, оставив меня стоять у закрытой двери, глядя в ее чистейшую белизну и осознавая, что я просто не могу сделать этот шаг. Я не мог пересилить себя и войти внутрь. Я не хотел встречаться с тем, что увижу там. Мне было слишком больно и слишком тяжело. И я стоял, дрожа и сжимая кулаки в приступе молчаливого гнева и тихой паники.

Затем я отвернулся и быстрым шагом прошел в туалет, где мой желудок вывернуло наизнанку сразу, как только склонился над надраенным до блеска, белым унитазом. Все тело продолжало трясти. Рвотный позыв повторился снова и затем еще раз.

Когда желудок наконец опустел, я прошел к умывальнику, и несколько минут повторял одно и то же движение, опуская ладони под струю холодной воды, а затем выплескивая их содержимое себе в лицо.