Шпионы и солдаты

Лара и Тугарин стояли рядом. В лиственный просвет они видели внизу, в тысяче шагов от себя, шумную зыбь Днепра, железное кружево нависшего над рекой моста и заднепровские дали, бог знает где сливавшиеся с лазурью небес.

Лара смотрела перед собой. Тугарин смотрел на нее.

— О чем вы думаете, Лариса Павловна?

— О чем? — встрепенулась она. — Думаю, как притягивает и такая глубина, и такой необъятный простор. Но глубина как-то волнует и тревожит. Неспокойно, тянет вниз, мучительно, неудержимо. А простор хочется созерцать долго-долго… Почему? Он действует благостно, как-то именно благостно. Мне кажется, это у всех так…

— Нет, не у всех. Возьмите какого-нибудь тусклого чиновника. Этот, наверное, не подойдет к самому краю обрыва, как вы. Что же касается далей, он закроется от них газетой и будет читать хронику убийств или отдел наград и производств по службе. Нет, эти ощущения — удел натур ищущих, буйных, дерзающих…

— Неужели я буйная, дерзающая, ищущая? — с какой-то несвойственной ей конфузливой кротостью и с такой улыбкой вырвалось у нее.

— Я мало знаю вас, вернее, совсем не знаю, но думаю, что да.

— Чтобы так думать…

— Надо иметь какие-нибудь основания? — подхватил Тугарин. — Извольте! Я наблюдал вас и на раздаче подарков, и на обеде в Черкесском полку. Я видел, как мужчин тянуло к вам, но это не было только… как бы вам сказать, любопытство одной голой чувственности…

— Вам угодно, кажется, сказать, — подхватила на этот раз Лара, — что у них явилось желание заглянуть в бездну?..

— Вот-вот. Вы так же волнуете и притягиваете, как вас самих притягивает и волнует… — он сделал широкий жест по направлению к обрыву и тотчас же прибавил: — А вы все-таки сделайте шаг назад, не то сорветесь, и я не успею подхватить вас.

Лара машинально последовала его совету и спросила с каким-то вызовом:

— А вы?

— Что я?

— Тогда, на обеде, и вы испытывали такое же желание заглянуть в бездну?

— Зачем этот вопрос? Кокетство? Вы же сами знаете силу своего обаяния.

— А вдруг бездна окажется высохшим ручейком с плоскими берегами?

— Во-первых, не окажется. А во-вторых, допустим даже и так. Надо жить сегодняшним днем, и если он даст мне иллюзию, то какое мне дело до завтра с его обманом, с его крушением иллюзий?

— Это вообще ваша теория или применительно к военному времени, в том смысле, что надо ловить момент, ловить наслаждения? Сегодня, сию минуту. Завтра будет уже поздно, завтра может ничего не быть.

— Мой взгляд всегда был таков, но, слов нет, война укрепила его.

Она смотрела на Тугарина вдумчивым, оценивающим взглядом. Вот мужчина с головы до ног. Весь, весь с его энергичным, волевым помещичьи-кавалерийским загорелым лицом, со стройным и сильным телом, в короткой черкеске, в папахе, надвинутой на уши, как носят горцы. Это сообщало ему что-то воинственнозвериное. И вот, неглупый и небанальный, он может схватить ее и, сжимая в беспомощный человеческий комочек, бросившись со своей добычей туда, где гуще деревья, грубо взять, насильнически, как брали фавны дриад, как брали амазонок центавры.

И ее чуть насмешливый взгляд был так выразителен, так говорящ, что он спросил:

— Что вы хотите сказать?

— Я только подумала, но если вас интересует, скажу. Вы задали весьма любопытный вопрос. Это вечное, оно всегда останется: взаимное непонимание. Мы, женщины, и вы, мужчины, говорим на разных языках. Вы обыкновенно начинаете с того, чем мы кончаем. Вы идете прямо к телу и очень редко через тело к душе, чаще всего ограничиваясь одним только обладанием. Мы же идем к телу через душу. Сначала любовь, а уже потом чувственное наслаждение и восторги, как следствие любви. Будем откровенны: вы желаете меня, но если бы я позволила себя взять — я не говорю отдалась бы — на другой, на третий день, по дороге в вашу дивизию, вы так же взяли бы в поезде первую попавшуюся женщину. Имейте мужество сознаться. И это вы, Тугарин, далеко не такой, как все. Что же сказать о всех?

— Пусть так! — согласился он с тем же вызовом, который за минуту был у нее. — Но тогда будем же до конца откровенны. Сказанное вами только что полно красоты и поэзии. Но вы-то, вы сами, всегда были верны этой красоте и поэзии?

— Нет, не всегда, должна покаяться, не всегда!

— Так почему же отгораживаетесь от меня барьером сложных чувств? Почему не смотрите на меня, как на тех, других?

— Потому, что вы сами не пожелали бы очутиться в роли тех, других, в сущности, унизительной роли. Тем я позволяла, к тем я снисходила. Порой из жалости, порой из вежливости. Порой это был каприз, вспышка… как тот…

— А я не подхожу ни под одну из этих рубрик? — спросил он с вымученной усмешкой.

— Ни под одну.

— Можно узнать, почему?

И его тон, и улыбка не понравились ей. Словно какая-то сетка мешала ему смотреть на нее, рябила и туманила взгляд.

Прислонившись к дереву и подняв голову, Лара почти надменно ответила: