Шоу в жанре триллера

– Я ее убью! – без особой уверенности в голосе произнес священник уже не истеричным, а нормальным тоном.

Профессор был в метре от нас. Я видела его безмятежную улыбку и испарину на лысой голове.

– Ну так приступайте! – милостиво разрешил Черновяц. – Режьте госпожу Гиппиус. И тогда вы, падре, присоединитесь к своей покойной дочери. Ведь это из-за того, что ваша десятилетняя малютка умерла в больнице, вы потеряли веру в бога, поэтому и мстите человечеству за свою боль?

Священник взвыл. Казалось, что слова профессора жгли его, как святая вода жжет нечистого.

– Вы не смогли смириться с тем, что ваша единственная дочка умерла, а другие дети живут, ведь так? А самое главное, вы многократно просили бога помочь вашей больной лейкемией дочери, требовали от него чуда, но ничего не случилось! Чуда не произошло. И вы разочаровались в боге. Вы не смогли понять, почему умереть пришлось вашей дочери, а не кому-то иному. Поэтому вы и сами стали богом.

Железная хватка отца Сильвестра на моей шее ослабла. Я поняла, что профессоришка заигрался. Маньяк не простит ему таких слов! Он убьет меня! И все из-за этого пигмея-психолога!

– Падре, если вы отпустите писательницу и девочку, то останетесь в живых. Вы ведь хотите жить, я знаю это! Вы боитесь оказаться в тесном маленьком гробу, как это произошло с вашей дочкой. Отпустите их обеих, не причиняя им вреда, и, клянусь, вас поместят в особую клинику, где за вами будут ухаживать добрые и понимающие медсестры, я буду навещать вас, мы сможем говорить о том, что вас терзает, вести длинные философские беседы о боге и смысле жизни, диспуты о рае и аде. Отпустите их – и вы получите в подарок вечность! Ведь этого вы и ищете, падре?

И, о чудо, священник отпустил меня. Прижав к себе девочку, я бросилась к профессору. Что-то заставило меня обернуться – и я увидела священника, который мчится по трассе.

– Не стреляйте в него! – вопил профессор, увидев, что Порох вытаскивает из кобуры пистолет. – Я же обещал ему…

– Полковник, оставьте его в живых! – крикнула я, но Порох спустил курок.

Вслед за ним выстрелили и снайперы.

Отец Сильвестр споткнулся и полетел на асфальт. Я прижимала к себе девочку, меня трясло, как будто я подцепила тропическую лихорадку.

– Меня едва не убили! – выдохнула я в лицо Черновяцу. – Вы призывали его прирезать меня, вы, вы…

Первый раз в жизни я, законодательница литературной моды, главный стилист страны, не смогла подобрать подходящего эпитета.

– Пардон, Серафима Ильинична, – возразил обиженным тоном профессор кислых щей, – но мне требовалось отвлечь падре, сбить его с мысли об убийстве, рассеять его мысли.

Вокруг нас бегали полицейские, довольный Порох, осмотрев лежащего ничком на асфальте отца Сильвестра, заметил:

– Мертв! Так ему и надо! Михасевич будет доволен!

Девочка заворочалась. Я, прекратив пререкаться с профессором, на которого я, если честно, зла не держала и в глубине души восхищалась его смелостью и была признательна за наше с Настей спасение, опустилась на колени перед чумазой малышкой, облаченной только в розовые трусики и маечку с изображением Микки-Мауса. Грязные светлые волосенки свешивались Насте на лицо.

– Все хорошо, моя любимая, – зашептала я, прижимая к себе девочку. Та дрожала, как осиновый лист. Я крикнула профессору кислых щей: – Ну, чего встали, как будто у вас паралич конечностей! Живо одеяло! Ребенку ж холодно! Она босиком!

Несколькими секундами позже мне протянули байковое одеяло, я укутала в него девочку и поднялась с асфальта.

– Настенька, все в порядке, – с глупым видом твердил подоспевший Порох, гладя по голове девочку, которая сотрясалась в рыданиях. Он нежно погладил ее по голове, осторожно снял скотч со рта. Девочка заплакала во весь голос и уткнулась полковнику в плечо.

– Все в порядке? – передразнила я полковника. – А если бы вас маньяк похитил, держал черт знает где, а потом едва не убил, у вас все было бы в порядке? По машинам и в больницу! Ей нужен горячий куриный бульон и сладкий чай!

– Не плачь, не плачь, Настя, – вещал Порох, продолжая ее гладить. – Все позади!

Девочка подняла на него грязное измученное лицо, отбросила волосики с лица и прошептала:

– Дядя полицейский, тетя писательница, я не Настя!

Порох схватил ее за худые острые плечи, всмотрелся в лицо. Я охнула и вцепилась в руку профессора кислых щей.

Это была не Настя Михасевич. Это была другая девочка.

– Я хочу к маме и папе, – прошептала она и сползла на асфальт.

– Это не Настя Михасевич! – закричал Порох.

– Какое тонкое замечание! – взвилась я. – А что вы еще видите? Ребенка надо как можно быстрее доставить в больницу!

Полковник захлопал глазами и спросил с дрожью в голосе:

– Но где тогда Настя?

Профессор указал на труп священника и сказал:

– Он знал где. Но вы его убили.

А я, размахнувшись изо всей силы, закатила полковнику Пороху отменного «леща».

– Где моя дочь? – в который раз повторял Марк Михасевич. Было около трех дня, с улицы доносились крики, смех и музыка: народ вовсю отмечал День весны и труда.