Шоссе Линкольна

– Мой отец был служителем Мельпомены. Постоянным нашим местом был Нью-Йорк, но большую часть года мы ездили из города в город. Эту неделю в Баффало, следующую – в Питтсбурге. Потом Кливленд или Канзас-Сити. Я даже в Небраске был какое-то время, веришь или нет. Примерно в твоем возрасте – жил какое-то время на окраине городка под названием Льюис.

– Я знаю Льюис, – сказал Билли. – Он на шоссе Линкольна. Между нами и Омахой.

– Серьезно?

Билли отложил книгу и взялся за свой мешок.

– У меня карта. Хочешь посмотреть?

– Верю тебе на слово.

Билли отпустил вещмешок. И снова наморщил лоб.

– Если вы ездили из города в город, как же ты ходил в школу?

– Не все, что стоит знать, собрано под обложками учебников, мой мальчик. Скажем так: моей академией была улица, моим учебником – жизненный опыт, моим наставником – переменчивый перст судьбы.

Билли задумался на минуту, видимо, решая, надо ли принять этот принцип как догмат веры. Потом, дважды кивнув про себя, с недоумением поднял голову.

– Дачес, можно еще вопрос?

– Валяй.

– Кто такой служитель Мельпомены?

Я рассмеялся.

– Это человек театра, Билли. Актер.

Вытянув руку и уставившись вдаль, я продекламировал:

Что б умереть ей хоть на сутки позже!
Не до печальной вести мне сегодня.
Так – в каждом деле. Завтра, завтра, завтра, —
А дни ползут, и вот уж в книге жизни
Читаем мы последний слог и видим,
Что все вчера лишь озаряли путь
К могиле пыльной…[1]

Скажу без ложной скромности: подача была неплохая. Поза, конечно, несколько старомодная, но в «завтра, завтра» я вложил тяжкую усталость, а в «пыльную могилу» – зловещий жар.

Билли обратил на меня свой фирменный изумленный взгляд.

– Уильям Шекспир, из шотландской пьесы, – сказал я. – Акт пятый, сцена пятая.

– Твой отец был шекспировским актером?

– Очень шекспировским.

– Знаменитым?

– Ну, его знали по имени в каждом салуне от Петалумы до Покипси.

На Билли это произвело впечатление. Но потом он снова наморщил лоб.

– Я немножко знаю про Уильяма Шекспира, – сказал он. – Профессор Абернэти называет его величайшим первопроходцем, никогда не выходившим в море. Но о шотландской пьесе он не говорит.

– Неудивительно. Видишь ли, шотландской пьесой театральные люди называют «Макбета». Сколько-то веков назад решили, что пьеса проклята, и назвать ее вслух значит навлечь несчастья на головы тех, кто осмелится ее исполнять.

– А какие несчастья?

– Самые худшие. На самой первой постановке, еще в семнадцатом веке, молодой актер, игравший леди Макбет, умер прямо перед выходом на сцену. Лет сто назад двумя самыми знаменитыми шекспировскими актерами были американец Форрест и британец Макриди. Понятно, американская публика была верна талантам мистера Форреста. Поэтому когда в роли Макбета в театре «Астор-Палас» на острове Манхэттен выступил Макриди, десять тысяч человек устроили бунт, и было много убитых.

Нечего и говорить, Билли был потрясен.

– А почему пьеса проклята?

– Почему проклята! Ты когда-нибудь слышал историю о Макбете? Злодее, гламисском тане? Как? Нет? Тогда подвинься, мой мальчик, и я посвящу тебя в братство знатоков.

Компендиум профессора Абернэти был отложен в сторону. Билли залез под одеяло, я выключил свет – как сделал бы мой отец, приступая к мрачной зловещей истории.

Начал я, натурально, с трех ведьм на пустоши и «пламя, прядай, клокочи». Я рассказал малышу, как Макбет, подстрекаемый честолюбивой супругой, почтил приехавшего короля кинжалом в сердце; и как этот бездушный акт убийства повлек за собой другое, а то – еще одно. Я рассказал ему, как Макбета стали мучить жуткие видения, и его жена стала бродить во сне по залам Кавдора и вытирать призрачную кровь с рук. О, я натянул решимость, как струну, не сомневайтесь!

И когда Бирнамский лес пошел на Дунсинан, и Макдуф, не женщиной рожденный, сразил на поле боя убийцу короля, я поправил на мальчишке одеяло и пожелал ему приятных снов. И уже в коридоре, отвесив легкий поклон, увидел, что малыш вылез из постели, чтобы снова включить свет.

* * *

Я присел на кровать Эммета и был поражен тем, насколько пуста комната. Только щербина в штукатурке в том месте, где прежде был вбит гвоздь – и ни картинки на стене, ни плакатов, ни вымпела. Не было ни приемника, ни проигрывателя. Штанга для занавесок над окном, но и занавески нет. Еще бы крест на стене – и готова монашеская келья.

Предполагаю, он мог очистить ее перед отъездом в Салину. Расстаться со всем детским, что там было, кинуть в мусор свои комиксы и карточки с портретами бейсболистов. Может быть. Но что-то подсказывало мне, что это комната человека, приготовившегося уйти из дома, надолго, надолго, с одним вещмешком за плечами.