Соната си бемоль минор, которую даже Ян Матушиньский называл «загадкой», писалась летом в Ногане, после возвращения с Майорки. Именно потому она н могла показаться загадкой. Счастливый человек не мог бы написать эту музыку. Но было ли возможно полное счастье для Шопена, слишком требовательного к себе и к людям, было ли оно возможно после штутгартских дней и катастрофы тридцать первого года? Есть раны, которые никогда не заживают, и если услыхать в сонате то, что понял в ней Лист, – биографию целого поколения, блестящего и трагического, – то она перестанет быть загадкой. Один из друзей Жорж Санд спросил Шопена по поводу сонаты:– Признайтесь, ведь это автобиография? – Вопрос слишком– прямой! – ответил Шопен. – Могу лишь сказать, что без участия художника произведение искусства не создается!
Сам же он иронически писал о финале сонаты: «левая рука в унисон с правой злословят после марша». Но Ян Матушиньский хорошо знал одно из свойств Шопена – прикрывать иронией свою взволнованность.
То была соната бетховенского склада. Но Шопен не писал еще ничего более романтического, дерзостного. Соната была вся порыв и смятение. Необычайная смелость, с которой он соединял четыре части, казалось бы совсем противоположные друг другу, не могла не потрясти тех, кто привык к сонатной форме. Эти несходные между собой, каждая со своей трепетной жизнью, трагические поэмы были пронизаны одним чувством – напряженной, титанической борьбы. Уже первый аккорд предупреждал об этом. И в то же время резкие контрасты были так закономерны, медленные напевы так значительны и прекрасны, изложение мыслей так убедительно! Все было здесь рождено духом Бетховена. И ничто в отдельности не походило на него. Резкие диссонансы сменяли друг друга, особенно в первой части. И они были необходимы; казалось, самый слух нуждается в них!
– Эта первая часть пугает меня! – говорила Шопену Аврора, – не продолжайте, умоляю вас! – Отчего же? – Она прекрасна и– душераздирающа! Какой-то полет зловещих духов!
Это было совсем уж не так плохо сказано. Но он не собирался остановиться на первой части. Сила еще не исчерпала себя, «полет зловещих духов» продолжался во второй части, хотя и по-иному. Зато каким счастливым и далеким воспоминанием засветилась мелодия в середине этого скерцо, словно песенка юных дней! Как далеко и как живо! Он дважды возвращался к ней, а потом, почти в конце, еще раз оглянулся на этот мирный пейзаж своего детства…
А затем похоронный марш – он был написан ранее. По какому поводу? Об этом нетрудно было догадаться. Но что означал короткий финал, этот унисонный бег, то усиливающийся, то замирающий, подобно ветру в пустыне? Он довершал впечатление «страшного», которым была пронизана соната. «Левая рука в унисон с правой злословят после марша…» Как бы не так! Но Шопен уже наложил запрет па различные толкования этой иронической фразой. Одна только Жорж Санд шепотом разъясняла друзьям: – Это на Майорке так бушевал ветер! – Но она не решалась говорить это при Фридерике, тем более что Делакруа однажды сказал ей: – Ветер никогда не бушует в тональности си-бемоль-минор! – Это была шутка, но Аврора с присущей ей честностью извинилась за свое невежество.
И загадка оставалась загадкой.
Душераздирающе! Это слово мучило Шопена. Пожалуй, она была права. Этого нельзя допускать. Искусство должно потрясать, но не должно доставить ни одного неприятного мгновения. И он задумался над тем, что тревожило его всю жизнь.
Отчаяние, тревога, тоска – разве это не может быть выражено в музыке? Шопен вспоминал свои споры с Калькбреннером, который вполне разделял его антипатию к несдержанным, бурным талантам, но расходился с Шопеном во взгляде на содержание музыки. – Он кричит и судорожно ломает руки, – говорил Калькбреннер, имея в виду «Фантастическую симфонию» Берлиоза, – это неприятно, но кто же велит ему рассказывать о своих страданиях? Музыка – это гармония всех прекрасных чувств. Нарушение этого закона мстило даже Бетховену. Но излишества Бетховена простительны: он был глухой. Заметьте, ведь излишества-то появились у него именно в период глухоты! А музыкант с таким поразительным слухом, как у Берлиоза, – и вдруг допускает непостижимые отклонения… от здравого смысла! Это можно объяснить только безумием либо желанием пооригинальничать!