Шопен

– Да. – Она улыбнулась сквозь слезы. – Видите ли, это не от меня зависит. Мы писали отцу. И он прислал нам громовой ответ. Но не будем отчаиваться, он меня так любит! Я почти уверена, что добьюсь своего!

– Ах, Марыня, одно твое слово!

– Оно так много значит для вас? Хорошо! Она подошла к двери и позвала:

– Мама!

Пани Тереза вошла не сразу.

– Что тебе? Ты бы зажгла лампу, Мария.

– О нет! Мне нравятся эти сумерки… Графиня всматривалась в лицо дочери.

– Мама, ты можешь поздравить нас. Это решено, Ведь ты на нашей стороне?

Пани Тереза вынула платочек из кармана.

– Вы оба знаете, что я на вашей стороне. Но ты, дружок мой, знаешь также и своего отца. Во всяком случае, пока ваша помолвка должна оставаться тайной.

И она заплакала. Сватовство, начатое ею, завершилось удачно. Она все время поощряла Шопена. Но теперь, услыхав решительное сообщение Марии, произнесенное необычно звонким голосом, графиня испугалась. Жена парижского музыканта? И это всё? Так обыкновенно складывается судьба блестящей девушки, над колыбелью которой собрались все добрые волшебницы? Вот что делает революция! Ее последствия долго тяготеют над родовитыми людьми!

И графиня еще пуще заплакала, сославшись на нервы, которые не переносят ни радости, ни горя, ни малейшего волнения!

Как и в прошлом году, Фридерик решил на обратном пути заехать в Лейпциг, навестить Шумана. По просьбе самого Шумана, он остановился у него, а не в гостинице, тем более что собирался пробыть в Лейпциге всего один-два дня.

Он застал Шумана в горячке работы, среди вороха бумаг. Шуман записывал свои темы на отдельных листках, потом скреплял их. Он уверял, что именно так работал Бах.

– Но ведь это отнимает много времени! – сказал Шопен.

– Напротив, только сохраняет!

Шуман был упрям. Придумав какой-нибудь способ, якобы облегчающий его труд, он отстаивал свое изобретение, даже убедившись в его ошибочности или вредоносности. Так было с упражнениями для укрепления пальцев, которые он придумал несколько лет назад: привязав пальцы длинной нитью к крючьям, укрепленным на потолке, он пытался играть так и из-за этого чуть не сделался калекой.

– … А между тем время не ждет, – говорил он, поспешно скрепляя листы, – надо торопиться! Я просто в ужас прихожу от этой мысли! Ничего не успеешь! Каждый день может стать последним!

– В двадцать пять лет?!

– Именно! Живешь слишком напряженно! Наш век неимоверно короток! Не говоря уж о том, что всякая жизнь кончается трагедией, нас на каждом шагу подстерегают внезапные несчастья, которые могут расправиться с нами в любое время! Так надо назло им успеть создать как можно больше! Оправдать свою жизнь!

… – Как поживает баронесса фон Фрикен? – спросил Шопен, чтобы отвлечь Шумана от мрачных мыслей.

– Баронессы больше не существует! – сказал Шуман.

– Как? Неужели она?…

– Жива и здорова! Но я всегда буду помнить ее как Эстреллу, а не как баронессу фон Фрикен. Кстати, она вовсе не баронесса! Это, так сказать, самозванный титул! Но Эстрелла живет в «Карнавале»!

Все это могло означать, что увлечение Шумана прошло.

Вечером он повел Шопена к Фридриху Вику, вернее– в дом Фридриха Вика, так как самого профессора не было в городе, он уехал на музыкальный ферейн. Их приняла фрау Вик, вернувшаяся из поездки с дочерью, а затем появилась и сама Клара.

Не Клара, а Киарина! В мире Шумана все должно быть необычно и даже имена! Но Клара была самым поэтичным явлением этого мира. Она оказалась ровесницей Марыни Водзиньской, девочкой семнадцати лет. Пожалуй, она выглядела еще больше девочкой, чем сама Марыня! Ее голос был по-детски тонок, а движения угловаты. Марыня держала себя как взрослая, она в свои годы была опасной, обольстительной кокеткой. В Кларе совсем не замечалось кокетства, даже бессознательного. Она была скорее застенчива, несмотря на свою славу. Но в ее больших, чистых глазах можно было прочитать удивительную серьезность. Эта девочка привыкла думать. Незаурядная внутренняя сила уже угадывалась в ней. Шопену стало как-то неловко и даже неприятно, что он невольно сравнивает этих двух девушек – и не в пользу его возлюбленной. Образ пленительной польской панны отступал и тускнел перед этим умным и доверчивым подростком.

Мать Клары, «маммина», как ее называли дети на итальянский лад, представляла собой олицетворение слепой, нерассуждающей материнской преданности. Она сопровождала Клару на гастроли, договаривалась с импрессарио, пеклась о материальных удобствах дочери и о приличиях, необходимых в путешествиях такой молоденькой артистки, но не имела никакого влияния на ее ум. Впрочем, она и не догадывалась об этом, так как Клара выказывала ей самую нежную почтительность.

– К сожалению, меня не было в Париже во время ваших гастролей, – сказал Шопен, обращаясь больше к «маммине», – по все только и говорят о них!

Фрау Вик растерялась: за десять лет шумных успехов дочери она не успела к ним привыкнуть.