После гибели Светы, моей сестры, Красная стала для нас ни родиной, а проклятым местом. Уж много времени прошло, а это преступление так и осталось нераскрытым. Оно разделило жизнь моей семьи на до и после. Произошло это в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году. То есть у меня еще восемь лет до смерти Светы. И я сделаю все, чтобы спасти ее, мою семью и мою судьбу. Мне дан шанс изменить мою жизнь и жизнь близких. И я им воспользуюсь по полной.
Внезапно я вспомнил, как долго обивал пороги сельсовета, и даже конторы следственного управления Армавира, после смерти сестры. Потом сам пытался искать убийцу. Но тогда ничего не вышло. Мать захандрила, а отец страшно запил.
Я насильно увез родителей в город, подальше от Кубани. А потом смог поступить в хороший институт, получить образование. Тогда мог ли я подумать, что когда-нибудь вернусь в это место? Нет. Более того, не мог подумать, что захочу вернуться.
Когда я учился на юриста, в нас вбивали основную мысль: права гражданина главное в советском государстве. И все они должны быть равными. Каждый должен иметь возможность их защитить. А мы, юристы, эту защиту обеспечивали.
Но когда рухнула страна, начались девяностые, правее стал тот, чей карман больше набит валютой. И тот юрист становится богаче, кто лучше может защитить права тех самых, новых “правильных” людей. Пусть даже такая защита не всегда связана с законными методами.
Я богатым так и не стал. Ни обогатился в девяностые, ни поднялся в двухтысячные. Хотя постоянно видел способы и возможности. И “правильные” люди ко мне тоже ходили. Уж репутация профессионала у меня была. Но когда они понимали, что со мной не получится “обтяпать” дел, то быстро убегали к конкурентам. Ведь через Землицына не выйти на судей. Через Землицына не пропихнуть взятку. Через Землицына не узаконить самовол на чужой земле. Нет. Это не к Землицыну. И моя честная репутация сыграла со мной злую шутку.
“Не теми ты принципами руководствуешься, – говорила мне дочка-юрист, – поэтому так и останешься с дырявым карманом.”
Я был рад, что оставил это все за спиной. Что теперь моя жизнь будет другой. Я сделаю ее такой, какой сам захочу.
Машина притормозила, и я выжал тормоза, чтобы замедлить ход покатившегося газона. Мы поехали с горки, Кашевой включил пониженную передачу, чтобы машиной было проще управлять. Бричка, запряженная толстенькой кобылкой, прижалась к обочине. Лошадь, сторонясь больших машин, опасливо подала голову в сторону самосвала, оскалила желтые зубы.
Почему-то я вспомнил, как отец в детстве катал меня на бричке. Именно в этот момент мне больше всего захотелось вернуться домой, к родным. Посмотреть на отца и мать. Увидеть сестру Светлану. Увидеть наш дом. Первый дом Землициных на Кубани. Дом, построенный моими родителями и стоявший в станице до самой моей смерти, которая для меня случилась час назад. Так, в этих раздумьях, я проехал всю станицу.
Проследовав по главной улице Ленина в самый ее конец, машины добрались до гаража. Окруженный высокими бетонными плитами ограждения, он представлял из себя широкую стоянку, с десяток ремонтных боксов, да небольшую контору, где сидели завгар, экспедиторы и механики.
Больше ста машин: от самосвалов до молоковозок покоились прямо здесь, под открытым небом. Вот только сейчас гараж был почти пуст. Все ушли на рейсы.
Когда мы въехали в высокие, распахнутые настежь железные ворота, я увидел, что лишь несколько сломанных машин стояли на своих местах. Их хозяева-шоферы суетились вокруг, ища и устраняя поломки.
– Странно, – нахмурился я, – а с этой, что не так?
Немного на отшибе, в дальнем конце площадки, стоял самосвал. Это была самая распространенная модель в линейке – ГАЗ-53. Самосвал выглядел совершенно обычно, за исключением того, что на его зеленом свежеокрашенном кузове большими трафаретными буквами светилась белая надпись: “Белка”.
Странным было не то, что машина стояла на отшибе. И меня удивила даже не надпись на кузове. Странным мне показалось именно то, что она просто стояла. Совершенно без дела.
Ведь известно, что исправные машины в колхозе без дела не стоят. Для них всегда найдется работа. Почему не нашлась для Белки, я не знал. Сломана? Тогда почему не ведется ремонт? Исправна? Тогда что она бездельничает?
Как только мы въехали во двор, Кашевой отволок ГАЗ на свободную стоянку. Затем остановился. Загрюкали двери самосвалов. Кашевой и Боевой выпрыгнули из кабины цистерны. Я тоже выбрался наружу. Принялся отцеплять трос от машин.
Когда посмотрел на Кашевого, заметил, что он просто изменился в лице. Побледнел, а губы его и вовсе, казалось бы, стали синими и мелко подрагивали.
– Тебе что, плохо, что ли? – скручивая трос спросил я.
– Плохо, – сглотнул Кашевой, – будет плохо.
– Почему?
– А вон, – спрятал он глаза и кивнул украдкой куда-то вперед. Я проследил за взглядом шофера.
На стоянке, метрах в пятидесяти от нас стоял ГАЗ-52. Под его капотом копался какой-то мужичок. Другой же, высокий и поджарый, с костлявым, очень злым лицом, стоял у колеса. Совершенно не стесняясь, костлявый сверлил взглядом Кашевого.