Шлюхи

— Какая же я свинья! — воскликнул он с горячностью, которая показалась бы случайному прохожему, пожалуй, нарочитой. — Даша… Ты же замерзла!

— Да нет… Так… Совсем чуть-чуть, — торопилась извинить его рассеянность девушка.

— Послушай, Даша, у меня тут недалече друг живет. В двух шагах. Может, зайдем?

— Как скажешь.

Но свидетелями какой удивительной картины, какой гротескной сцены они стали, приблизившись к дому Никитиного друга, под которым тот подразумевал Федора Тютчева! Еще издали можно было уловить какой-то шум. И вот что они увидели. Стихотворец, стоя на своем балконе третьего этажа, бросал вниз всякие вещи и при этом велегласно декламировал стихи, а под балконом бегала, подбирала брошенное та самая худосочная особа, падчерица некоего влиятельного генерала от литературы, опять в каких-то очень смелых замызганных джинсовых нарядах, и ругалась же та особа на Федора Тютчева ругательски, такими словами, что — уф!

Питомец муз читал:

— Народы братские, уже в который раз…
Вампиры, упыри, желудочные черви
Химерой сладостной опять прельщают вас,
Опять смеясь в кулак наивному доверью;
Неужто шутовских не распознать прикрас, —
И вновь обобранным стоять у них за дверью?
Когда же ясный ум сойдет на вас, друзья?
Ведь только лишь во тьме ярятся те князья.

Вам богомерзкой их не превзойти природы
Вам богохульных тех не обогнать умов:
У них ни родины, ми племени, ни рода
А вам не ускользнуть от этаких оков;
Их козней роковых не утащить подводу,
Довольно будет с вас допущенных грехов,
Но паразитов рать вас не вернет покою,
Воздвигшися из тьмы, она идет войною.

А вниз летели пестрые, точно нездешние птицы, бутылки иноземных шампуней, магнитофонные кассеты, букеты искусственных цветов, пачки сигарет, всякие шмотки анилиновых расцветок, пивные жестянки прямо в пластиковых упаковках, журналы, пластинки, сумки… Федор Тютчев отправлял за перила балкона все эти штуки по одной, не торопясь, после каждого броска отвешивая подчеркнуто театральный поклон, и не переставая декламировать:

Они ведут с собой, приверженные злу,
Отряды хищных, шлюх чей шаг жестоко весел:
И совесть, и любовь, все перетрут в золу
Лихие жернова их распаленных чресел;
Всяк сожран будет вмиг на дьявольском балу,
Коль плоти сбрендившей он станет интересен;
Распродастся все, чем сердце дорожит,
Что Богу одному вовек принадлежит.

— Ублюдок! — горлопанила мечущаяся под балконом представительница нежного пола, собирая брошенные предметы в два объемистых дорогих чемодана. — Ты еще пожалеешь об этом! Характер показываешь?! Ну так…….! Я тебя, собаку паршивую, под забором нашла… Я тебя….. папайей кормила! Ты хоть знал в своей Рязани, что такое папайя?!……….!….. неблагодарная! Но ты меня еще попомнишь! ………..!

И вновь поругана Священная Отчизна,
Разграблен отчий край, отравлена душа,
И Ока Божия немая укоризна
Острее лезвия персидского ножа…
Так сбросим жира гнет, как доля ни капризна,
Самосознанием славянским дорожа,
Народы братские, пусть бесятся витии,
Но с нами Рима мощь и сердце Византии!

Когда бранчливая особа собрала и упаковала в чемодан последние предметы, она наконец прекратила бурливый поток упреков и обвинений, густо оснащенный крепким словом, и, выдвинув вперед плотно сжатые желтые челюсти, поволокла свой скарб к стоянке такси. Тогда только песнопевец заметил стоявших сторонкой оторопевших Никиту и Дашу.

— Поднимайтесь ко мне! — закричал им Федор Тютчев.

— А это не опасно? — настороженно поинтересовался Никита и махнул свернутой в трубку рукописью в сторону удаляющейся особы.

— Это прекрасно! — кричал поэт. — Давайте, давайте, я чайник ставлю.