Школьники

Костю я все равно считал счастливее себя, даже когда он сказал, что его настоящая, родная, мама давным-давно умерла. Я чувствовал, что это тайна, и хранил ее, хотя и не понимал, какая же еще могла быть мама у Костика, кроме той, которую я видел, и зачем он помнил о какой-то женщине. Я хранил эту тайну, пока мы не подрались. Зимой. На школьный двор вырвались после уроков своей второй смены, уже в сумерках. С неба сыпался снег. Двор воздушно утопал в белых хлопьях, но воздух был по-зимнему мглистый, сизый, как будто расцарапанный до крови стеклянисто сыплющимися снежинками. Кучка ребят затеяла играть в снежки. А мы с Костей боролись, катались по снегу, тоже играя. Костю я поборол. Он отбежал в гущу, к ребятам, и вдруг громко крикнул: «Твоя мама пьяница!» Ощущение тошноты быстро сменилось во мне приступом исступленной ярости. Но из-за своей неуклюжести я так и не поймал Костю, а все бегал и бегал за вертким, ловким мальчиком, зло на бегу выкрикивающим одно и то же, пока бешенство не исторгло уже из меня освобождающие, торжествующие вопли: «А твоя мама умерла! Сиротка! Детдомовская сиротка!» Костя перестал убегать и кинулся на меня; и тогда уж он, а не я, рыдал от услышанного, орал так страшно, будто его резали.

Этот его ор так меня испугал, что бросился я бежать, спасаться, но тщетно – Костя ледышкой ударился в спину. Растащила нас страшная огромная женщина – директор школы. Она выскочила во двор в одном платье, схватила нас кутятами и поволокла в теплую тишайшую школу, где слышен был гулко каждый звук. Чудилось, что это огромных размеров пузатое существо проглотит нас. Волосы ее имели какой-то нечеловеческий красновато-рыжий цвет, как у огня. Мы были отпущены живыми: но всесильное существо сказало, чтобы завтра мы привели в школу родителей.

Мы бродили в зимних сумерках, что казались глубокой вечной тьмой, и думали, что случится страшное, если наши мамы придут к директору, как будто на суд. Не в силах остановить время, мы с Костей решили его обмануть – и притвориться, что этого дня не было. Мы дали друг другу клятву, что ничего не скажем нашим мамам, а на следующий день ждали, обмирая от звука шагов, прихода директора за нами в класс. Но огромная страшная женщина забыла о нас.

Я все же попал к директору школы очень скоро, за разбитое в классе стекло. Меня толкнул мальчик по фамилии Рябов, и я повалился на застекленный шкаф. Он отбежал, и Роза Федоровна схватила за шиворот меня. В набитом учебниками шкафу зияла дыра, будто и не стекло было разбито, а совершил кто-то кражу. Меня куда-то потащили. Ввели в огромный кабинет, где сидела она, директор школы, насупив брови. Роза Федоровна что-то шепнула ей в ухо, она побагровела и оглушила меня, стоящего перед ней столбиком, безжалостным кромешным ором: «Поставим на учет в милицию, там воспитают! Мать в школу!»

Придя домой, весь вечер трепетал и ждал, что за мной придут. Выключил в комнатах свет, чтоб подумали, что никого дома нету, а чтобы не раздалось звонков по телефону, сдвинул незаметно трубку. Происходящее со мной осталось незаметным для мамы.

А что ее вызывают к директору школы – этого произнести не смог и начал день за днем скрывать. В школу ходил от страха не пойти, на уроках сидел чуть живой. Верил, что в силах этой огромной бровастой женщины отнять меня у мамы и посадить в милицию; школа и милиция были чем-то похожим в моем сознании – тем, куда пойдешь, даже если не захочешь, потому что заставят много-много людей, которые сильнее тебя одного. Мало что зная о милиции, я хорошенько помнил, что именно это слово было страшным отцу – помнил, как он пугался, когда мама грозила позвонить в милицию. Я знал, что в милицию «забирают», думал, на веки вечные. Думал, милиция – что-то похожее на темную комнату, где тебя наказывают темнотой, прячут от родных, лишают дома, не кормят, и все это до конца жизни.

Слово «милиция» застыло в моих ушах. А после появилось легкое заикание; и потом, спустя много лет, приходя от чего-то в волнение или чувствуя страх, начинал заикаться.

Ее звали Аллой Павловной. Слыша ее голос, я почему-то чувствовал себя сиротой. Она могла орать на всякого и, казалось, распоряжалась чуть ли не жизнями детей. Ей покорялись родители: всегда можно было увидеть, как мужчина или женщина одиноко стояли у дверей ее кабинета, распахнутого настежь, и ожидали как будто наказания. Алла Павловна помнила про разбитое стекло. Как я ни прятался от нее, но в спину ударяло басом: «Ты! Ну-ка подойди ко мне!» Не чуя под собой ног, я подходил к ней, громадной своим животом и боками. «Когда будет мать в школе? Пусть платит или вставляет стекло». Сказать ей что-то в ответ я не смел. Поднять глаза тоже было не по себе, потому что мигом отнималось все живое в душе.