Шкатулка для игральных марок

Никто не знает, сколько ему, собственно, лет. Если тропики не убивают человека в юном возрасте, то он живет бесконечно долго. Он становится выносливым и крепким, его кожа превращается в желтый панцирь, который как бы защищает его от всяких болезней. Так было и с Эдгаром Видерхольдом. Быть может, ему было восемьдесят лет или даже девяносто, но он каждый день с шести часов утра сидел в седле. Волосы на голове его были совершенно седые, но длинная, острая бородка сохранила желтовато-серый цвет. Его лицо было длинное и узкое, руки также были длинные и узкие, и на всех пальцах были большие желтые ногти. Эти ногти были длинные, жесткие, как сталь, и острые и крючковатые, как когти у хищных животных.

Я протянул ему папиросы. Я уже давно перестал их курить, они испортились от морского воздуха. Но он находил их превосходными - ведь они были немецкого производства.

- Не расскажете ли вы мне, почему Легино изгнан из вашего бунгало?

Старик не отходил от перил.

- Нет, - сказал он.

Потом хлопнул в ладоши:

- Бана! Дэвла! Вина и стаканов!

Индусы поставили столик, он подсел ко мне. Я чокнулся с ним:

- За ваше здоровье! Завтра я должен уезжать.

Старик отодвинул свой стакан:

- Что такое? Завтра?

- Да, лейтенант Шлумбергер будет проходить с отрядом третьего батальона. Он возьмет меня с собой.

Он ударил кулаком по столу:

- Это возмутительно!

- Что?

- Что вы завтра хотите уезжать, черт возьми! Это возмутительно!

- Да, но не могу же я вечно оставаться здесь, - засмеялся я. - Во вторник будет два месяца.

- В том-то все и дело! Теперь я уже успел привыкнуть к вам. Если бы вы уехали, пробыв у меня час, то я отнесся бы к этому совершенно равнодушно.

Но я не сдавался. Господи, неужели у него мало бывало гостей, неужели он не расставался то с одним, то с другим? Пока не появятся новые...

Тут он вскочил. Раньше, да, раньше он и пальцем не шевельнул бы для того, чтобы удержать меня. Но теперь, кто бывает у него? Кто-нибудь заглянет раза два в год, а немцы появляются раз в пять лет. С тех пор, как он не может больше видеть легионеров...

Тут я его поймал на слове. Я сказал ему, что согласен остаться еще восемь дней, если он расскажет мне, почему...

Это опять показалось ему возмутительным.

- Что такое? - немецкий писатель торгуется, как купец какой-нибудь?

Я согласился с ним.

- Я выторговываю свое сырье, - сказал я. - Мы покупаем у крестьянина баранью шерсть и прядем из нее нити и ткем пестрые ковры.

Это понравилось ему, он засмеялся:

- Продаю вам этот рассказ за три недели вашего пребывания у меня!

- В Неаполе я выучился торговаться. Три недели за один рассказ - это называется заломить цену. К тому же я покупаю поросенка в мешке и понятия не имею, окажется ли товар пригодным. И получу-то я за этот рассказ самое большее двести марок; пробыл я уже здесь два месяца и должен остаться еще целых три недели - а я не написал еще ни одной строчки. Моя работа во всяком случае должна окупаться, иначе я разорюсь...

Но старик отстаивал свои интересы:

- Двадцать седьмого мое рождение, - сказал он, - в этот день я не хочу оставаться один. Итак, восемнадцать дней - это крайняя цена! А то я не продам своего рассказа.

- Ну, что же делать, - вздохнул я, - по рукам!

Старик протянул мне руку.

- Бана, - крикнул он, - Бана! Убери вино и стаканы также. Принеси плоские бокалы и подай шампанского.

- Атья, саиб, атья.

- А ты, Дэвла, принеси шкатулку Хонг-Дока и игральные марки.

Бой принес шкатулку, по знаку своего господина поставил ее передо мной и нажал пружинку. Крышка сразу открылась. Это была большая шкатулка из сандалового дерева, благоухание которого сразу наполнило воздух. В дереве были инкрустации из маленьких кусочков перламутра и слоновой кости, на боковых стенках были изображены слоны, крокодилы и тигры. На крышке же было изображено Распятие; по-видимому, это была копия с какой-нибудь старой гравюры. Однако Спаситель был без бороды, у Него было круглое, даже полное лицо, на котором было выражение самых ужасных мук. В левом боку не было раны, отсутствовал также и весь крест; этот Христос был распят на плоской доске. На дощечке над его головой не было обычных инициалов: I.N.R.I., а следующие буквы: K.V.K.S.II.C.L.E. Это изображение Распятого производило неприятное впечатление своей реальностью; оно невольно напомнило мне картину Маттиаса Грюневальда, хотя, казалось, между этими двумя изображениями не было ничего общего. Отношение художников к своим произведениям было совершенно различное: по-видимому, этого художника не вдохновляли сострадание и сочувствие к мучениям Распятого, а скорее какая-то ненависть, какое-то самоуслаждение созерцанием этих мук. Работа была самая тонкая, это был шедевр великого художника.

Старик увидал мой восторг.

- Шкатулка принадлежит вам, - сказал он спокойно.

Я схватил шкатулку обеими руками:

- Вы мне ее дарите?

Он засмеялся:

- Дарю - нет! Но ведь я продал вам свой рассказ, а это шкатулка - это и есть мой рассказ.