Широты тягот

Этой ночью Чанда Деви задергивает шторы и забирается в его огромную постель.

* * *

Гириджа Прасад разочарован знаниями, которые он собирал и копил на протяжении всей своей молодости, точно муравей в подготовке к долгой, полной размышлений зиме. Насколько ему известно, в науке нет места предчувствиям. Дарвиновский принцип — выживание наиболее приспособленных — доказал свою несостоятельность. Попади этот великий ученый не на Галапагосы, а на Андаманские острова, возникла бы у него иная теория? Такая, где самопожертвование значит не меньше выживания? Если Чанда Деви понимала, что в воде ей грозит опасность, зачем она рисковала собственной жизнью?

Гириджа твердо намерен составить подробную карту архипелага. В этот портрет он вкладывает столько же упорства, сколько в портреты жены. В дело идут воспоминания, образы и эмоции, навеянные ландшафтом. Пусть с виду это карта Андаман, но в той же мере это и автопортрет художника.

Чистый лист бумаги, расстеленный на столе, — Индийский океан. Кончик карандаша — сила природы, вырезающей острова из синевы. Равнобедренный треугольник означает гору Гарриет, самую высокую точку Южных Андаман. От Средних ее отделяет пролив. Гириджа уверен, что этот пик — самый высокий, потому что наблюдал с него множество закатов и ничто не заслоняло ему вид. Рядом с треугольником он рисует крошечный кружок и закрашивает его багряно-оранжевыми полосками. В личной истории Гириджи Прасада гора Гарриет навсегда останется местом удивительных закатов. Он читал об этой малоизвестной вершине, когда учился в школе. Именно там убили лорда Мейо, в ту пору вице-короля Индии.

Закат на горе Гарриет был так красочно описан в одном рождественском журнале, что лорд Мейо заинтересовался этим описанием и взял его на заметку. Приехав на острова с инспекцией пользующейся недоброй славой колонии ссыльных Кала-Пани (что означает “темные воды”), он решил устроить на этой горе вечернее чаепитие. “Ах, как прекрасно! Я никогда не видел ничего более восхитительного!” — воскликнул он, глядя, как небо расцвечивается багрянцем, золотом и пурпуром. Он пожалел, что леди Мейо здесь нет и она не может вместе с ним насладиться столь редким зрелищем. Два часа спустя, когда в него всадил нож каторжник, прятавшийся в кустах, он умер, все еще захваченный этой картиной. Какая жалость: у него не было слов, чтобы описать свои впечатления!

По-настоящему разделить чувства лорда Мейо мог только другой лорд. Путешествия научили Гуденафа тому, что английский не вывести из кризиса невнятности даже путем придумывания новых имен. Его материнский язык, понял он, не способен выразить многообразие, кроющееся в одном-единственном слове. На нем невозможно, к примеру, описать снег так, как это умеют эскимосы с их десятком синонимов; он же не видит различий, падающих наземь с каждой снежинкой. Неведомо английскому и все богатство дождя, известное обитателям берегов Малаккского пролива. Рай на их языке называется словом, буквально означающим “великолепный дождь”, в то время как ад — это “дождь, в котором тонут”. Вся жизнь есть колебания между двумя этими крайностями. Никаким словом — и уж тем более безобидным словом “любовь” — нельзя определить ту всемогущую, всепоглощающую силу, с которой лорду Гуденафу доводилось сталкиваться в его скитаниях по Тихому океану. Она отнюдь не ограничивалась лишь каннибализмом, ритуалом поедания сердца возлюбленного.

Подобным же образом состояние человека на горе Гарриет нельзя было назвать просто одиночеством. В присутствии пурпурного солнца суть одиночества расширялась до тех пор, пока не обнимала собой все, что находилось на острове, все формы жизни, горы, реки, лагуны, пляжи, леса — даже утес, глядящий с вершины горы в бездну джунглей. Это было одиночество архипелага. Отделенного от всех прочих земель океаном огромней любого материка. Рассыпанного под небом огромней всех океанов и материков вместе взятых.

Бескрайнее, как Вселенная, одиночество превращалось в созерцательный транс Вселенной.

Гириджа Прасад и Чанда Деви сидят на утесе, торчащем на вершине горы Гарриет, и превращаются в пару птиц, скрытых от океана самыми верхними ветвями самых высоких деревьев. Все, что они слышат, — это болтовня других птиц и шум воды. Какое странное чувство! Сидишь на такой высоте и в тумане, вызывающем в памяти Гималаи. И все же тебя убаюкивает шум прибоя.

— Если бы не дыхание волн, я приняла бы это за вечер в горах, — говорит Чанда Деви.

— Может быть, так оно и есть, — отвечает Гириджа. — Я читал статью, где утверждается, что вулканические острова Индонезии и Андаманского моря суть продолжение Гималаев. Мы как бы сидим на вершинах гор, которые поднимаются с океанского дна. Мне трудно в это поверить, хотя все возможно.

Она улыбается ему. Он ей тоже.