Широкое течение

— Фома Прохорович, — ответил Антон.

— Врешь! — закричал Гришоня. — Врешь! Я спрошу у него!..

Ветер кинул в лицо ледяную, больно секущую крупу, земля быстро стала белеть, снег поскрипывал под ногами. Прикрывая глаза ладонью, Гришоня проговорил жалобно:

— Новый год встречали, за дружбу пили. Эх, вы!..

Свернули за угол высокого здания. Настя с усилием отворила тяжелую дверь и скрылась в школе, где помещался ее техникум. Антон задержал Гришоню, неохотно приостановился и Сарафанов.

— Ты пойми, — сказал Антон, — зачем держать лишнего человека, если мы можем обойтись и без него? А потом, хватит тебе в подручных состоять, выходи в мастера.

— Я сам знаю, что мне делать, не учи! — крикнул Гришоня. — И запомни: был у тебя друг, теперь у тебя — враг.

Сарафанов фыркнул и пробасил:

— Видали мы таких врагов!..

Гришоня налетел на него, подскакивая, застучал ему в грудь кулаками.

— Ты молчи! Помнишь, каким ты был? Под печью спал! Я тебе тоже помогал…

Сарафанов легонько, беззлобно отстранил его длинной рукой.

— Чего раскипятился?

Антон повернул Гришоню к себе и посоветовал по-дружески:

— Вставай-ка, Гриша, на легкий молоток.

Лицо Гришони слезливо сморщилось, он тоненько выкрикнул сквозь сдерживаемый плач:

— И встану, и буду вкалывать, и покажу! Черти! Изменники! Ненавижу! Презираю я вас!

И, рывком распахнув дверь, он пропал в темном вестибюле.

5

В обширных и прохладных залах Третьяковской галереи сквозь сероватые тени света смотрело на Антона множество застывших глаз.

Пышные парчовые и бархатные наряды, необыкновенные пейзажи, породистые кони с огненными ноздрями, батальные действия и портреты, портреты…

Память Антона не успевала запечатлевать всех лиц, впитывать всех красок, вмещать всех сцен: наскоро объяснив картину, Таня тянула его дальше, в другие залы. Он двигался бесшумно, не ощущая себя, как во сне, — одно настроение сменялось другим.

Тане больше всего нравилось в Антоне то, как он преображается; это ей немного льстило, — в его перемене к лучшему было и ее влияние. Он покорял ее своей жадностью все видеть и знать. И куда бы она его ни пригласила — в музей, на выставку, на лекцию или еще куда, он, не раздумывая, соглашался, полностью доверяясь ей во всем. Один раз они попали в консерваторию на концерт Святослава Рихтера. Он играл Баха, играл хорошо, долго и скучно. Антону казалось, что он повторяет одну и ту же пьесу несколько раз, — ухо не могло уловить тех тонкостей в мелодии, которые, наверно, улавливала Таня. Но он прилежно слушал, как и многие в зале: застыв в благоговейном умилении перед творениями великого музыканта, но внутренне изнывая от скуки, слушатели прикрывали робкие зевки программками. Толстые классические книги порой были тоже скучноваты, но Антон все равно прочитывал их, чтобы потом говорить о них с Таней. Постепенно речь его обогащалась новыми словами, именами. «Мартина Идена» он «проглотил» за одну ночь и, потрясенный, бледный, даже как будто осунувшийся, прибежал в цех, поднялся на второй этаж к конструкторскому бюро — ждал Таню. Она встревожилась, увидев его:

— Что с вами? Вы не заболели?

— Я не спал всю ночь, — сказал он взволнованно. — Читал. Эх, Таня, какой это был человек, этот Мартин… Как он шел, как добивался своего!.. И какие сволочи были вокруг него. Такого человека погубили!.. Взял бы да и задушил их своими руками.

Таня коснулась пальцами его руки и улыбнулась:

— Я знала, что эта книжка у вас. Я была уверена, что она вам понравится. Вы немножко похожи на него.

— Что вы! — смутился он. — Скажете тоже!..

Антону было приятно, что Таня, такая умная, красивая, уделяет ему столько внимания…

Вот и сюда она пришла именно с ним, и вместе они в молчании стоят перед картинами.

Бет незнакомая разбушевавшаяся морская стихия, грозная и притягательная, высокие водяные валы, пенистые брызги, обломки разбитого корабля, темная и страшная пучина. А рядом спокойная, мечтательная лазурная гладь, возбуждающая неосознанные желания ехать куда-то далеко-далеко…

А вот мальчик-подмастерье в рваном фартуке, босой, с нечесаной головой, вышел в сени к матери и с жадностью схватил принесенный ею калач. Что-то заныло в груди при виде этого паренька; вспомнил ремесленное училище и себя в новенькой форме со светлыми пуговицами, совсем не похожего на этого… Другое время!

— Смотрите сюда, — сказала Таня. — Это Максимов. «Все в прошлом». Как верно назвал художник свою картину: действительно, все в прошлом… А какие, должно быть, были приемы гостей, какое оживление было в саду, звучала музыка, раздавался смех — молодежь веселилась. А теперь вот молодость прошла, близких никого не осталось — все позади. И эта старая барыня доживает свой век на попечении деревенской женщины-прислуги. А барский дом, видите, обветшал, окна заколочены, — умирающая дворянская усадьба…

Антон внимательно вглядывался в изображение, и ему виделась большая, сложная, незнакомая жизнь. А Таня уже объясняла другие произведения.

— Изумительные пейзажи, взгляните. Васильев. Ему было всего лишь двадцать три года… Сколько бы он мог еще создать, если бы пожил дольше!..