Широкое течение

— А ведь мне пора домой. Володя, вы едете?

— Нет, — ответил за него Антон.

Володя озадаченно глядел то на Антона, то на Таню и по лицам их не мог догадаться, что между ними произошло.

— Вы меня проводите, Танечка? — тихонько спросил Иван Матвеевич и, наклонившись, дотронулся до ее плеча.

— Конечно, вот только — закушу.

Через несколько минут Семиёнов простился, и Алексей Кузьмич с Таней пошли его провожать.

— Папа, ты придешь сюда? — крикнул отцу Игорек.

Алексей Кузьмич обернулся и наказал:

— Не уходите никуда, я сейчас вернусь.

Елизавета Дмитриевна спустилась к воде мыть посуду. Оставшись вдвоем, Володя торопливо спросил Антона:

— Говорил?

Тот утвердительно кивнул.

— Ну?

— Я попросил ее не выходить замуж, — проговорил Антон.

Володя удивился:

— Я тебя серьезно спрашиваю.

— Она обещала, что подождет. Вот и все.

Володя непонимающе пожал плечами: «С ума спятил парень!» — и пошел помогать Елизавете Дмитриевне.

Утомленный волнениями этого дня, Антон сел на оплетенную корнями землю, обхватил колени, замер. Все звуки, тревожившие его весь день, отхлынули прочь, безмолвие заколдовало лес. От воды потянуло запахом тины и сырой травы. Солнце, склоняясь ниже, коснулось темной зубчатой линии и, точно проткнутое острыми пиками елей, растеклось вокруг багряными потоками света, и стволы берез за рекой покраснели, словно внутри них зажглись волшебные светильники. В черной воде реки отражались облака, будто медленно плыли розовые льдины.

Эпическое спокойствие леса, тишина, багровые потоки заката, ароматы влажной земли — все это вливалось в душу Антона, подчеркивало силу его чувств и остроту мыслей.

Когда он подумал, вернется Таня сюда или, проводив Семиёнова, останется дома, то улыбнулся: придет она или нет, это неважно, в будущем все равно они будут вместе, без нее — он твердо верил в это — не будет у него удачи, покоя и счастья.

Вскоре вернулся Алексей Кузьмич, собранный, озабоченный; беспокойство и тревога стерли с его лица добродушную, праздничную улыбку. Хлестнув себя по ноге прутиком, сломал его, отбросил и, оглянувшись в сумрак, спросил Антона кратко и отрывисто:

— Где Елизавета Дмитриевна?

— Посуду моет.

— Лиза! — позвал он нетерпеливо.

Из-за берега сначала показался Володя Безводов с Игорьком на плечах, за ними Елизавета Дмитриевна с посудой. Она уложила все в корзинку, прикрыла полотенцем, удовлетворенно распрямилась и сказала:

— Теперь можно домой. Нагулялись. — Взглянув в каменное лицо мужа, спросила в предчувствии чего-то недоброго: — Что-нибудь случилось?

За лесом пылал кроваво-красный закат, деревья зловеще оплетались сумерками, над головами, со свистом рассекая крыльями воздух, пролетела какая-то ночная птица, Алексей Кузьмич обвел всех строгим взглядом, выдержал паузу и сказал:

— В Корее началась война, ребята. Вот дела-то какие…

Володя подался к нему:

— Откуда вы узнали?

— Сейчас по радио сообщили. Лисынмановцы и американцы из Южной Кореи напали на Северную Корею.

Елизавета Дмитриевна изменилась в лице; она обняла вдруг примолкнувшего сына и проговорила взволнованно:

— Мы тут играли, песни пели, пили вино… А в это время где-то дети гибнут, горят дома, льется кровь… — И еще сильнее прижав ребенка к груди, как бы заслоняя его от опасности, громко, тревожно простонала: — Что же это будет, Алеша?.. Боже мой!

— Тише, успокойся, — сказал Алексей Кузьмич. — Борьба будет…

Антон был потрясен этой внезапной вестью. Он сидел у сосны, явственно представляя себе далекие корейские события, объятые пламенем пожара. Он почти видел скользящие зловещие тени самолетов, точно трауром покрывшие землю, полные ужаса глаза детей, слышал раздирающее душу завывание пикировщиков, плач женщин и мужественные лица защитников свободной Кореи.

Над вершинами деревьев неярко и стыдливо замерцали звезды, и Антон с ощутимой болью вспомнил эти же звезды, только более крупные, горевшие в черном зимнем небе, как голубые фонари. Это было в ночь под Новый год. Он приехал из ремесленного училища домой на праздник. В углу стояла елка, небогато, но любовно убранная руками матери, на самых верхних веточках висели три конфетки — для дочки и двух сыновей. Мать только что зажгла свечки, когда соседская девочка передала ей письмо. Это было извещение о гибели отца. Бумажка затрепетала в ее пальцах. Она прочитала первые фразы: «…за освобождение Будапешта… с гитлеровскими разбойниками… смертью героя…», и побледневшее лицо ее осунулось, постарело, перекосилось судорогой, расширенные глаза как бы провалились вглубь от невыразимой муки; открытым ртом беззвучно глотала она воздух словно не в силах закричать, потом неверными шагами подвинулась к Антону и, навалившись на его плечо, давясь слезами, вдруг заголосила отчаянно, истошно, со щемящей тоской.

— Сироты! — стонала она, медленно вытягивая из себя хватающие за душу слова. — Нет у вас больше отца… Сложил он свою головушку, закрылись его глазыньки… Убили его! Убили. За что они его убили, изверги?.. Он был добрый человек, мухи не обидел…