Широкое течение

Вот самый огромный, агрегат, умно и сложно оплетенный конвейерами, изогнутыми монорельсами со свесившимися цепями и крюками. Здесь штампуется коленчатый вал — самая громоздкая и тяжелая поковка. Подземные толчки здесь резче, явственнее, полотнища пламени от ударов захватывают пространство шире, жарче. Над массивной печью неугасимо и метельно вихрится, бьет ввысь огонь; на одном конце ее загружают длинные холодные стержни, на другом вынимают их белыми от нагрева. Двадцать крепких, плечистых парней на трех молотах и двух прессах гнут, плющат сталь: обвал, обвал! — сотрясает пол первый молот, проворные руки хватают красную глыбу, и другой молот вторит с еще большей яростью: залп, еще залп! И коленчатый вал, четко и красиво изогнутый, обрезанный под прессом, виснет на крюках, потом серый, поблекший, медленно уходит по подвесному конвейеру в отделение термической обработки.

Антон постоял тут, наблюдая слаженную, до последнего поворота рассчитанную работу кузнецов, и с неохотой побрел в бригаду Олега Дарьина.

Попав на завод, Антон надеялся, что Дарьин, как старый товарищ, поможет ему быстрее освоиться в цехе, постичь тайны профессии, и они, молодые, смекалистые, полные сил, пойдут бок о бок, поведут за собой остальных — будут советоваться, изобретать, выдумывать. И они сблизились вначале, как бы подружились: встречались в цехе, Антон часто заходил к Олегу домой.

— Самое главное в нашем деле — это не подпускать никого, не давать забегать вперед, — поучал Олег покровительственно. — Увидишь, что кто-то вырывается вперед — осади, то есть поднажми сам.

— Это что же, твоя трудовая программа? — спросил Антон.

— Можно сказать, выстраданная, — подтвердил Олег. — А как же иначе, посуди сам. Давай разберемся… Жить просто, как все, серо, ровно — неинтересно; один раз живем. Мне больше по душе другое… Вот идет, скажем, по корпусу чисто одетый человек, видно, что не наш, не заводской, поглядывает по сторонам; и я уже вижу — это газетчик, и знаю — ищет меня. Поговоришь с ним, расскажешь кое-что… Смотришь, через несколько дней в газете про тебя очерк написан или фото твое красуется… Люди смотрят, читают… Разве это плохо? Тут, брат, нет никакой подтасовки, я ведь в работе злой, ты знаешь, себя не пощажу… А если другой вырвется вперед — значит, о другом будут писать…

— А как же ты со мной-то делишься? — спросил Антон насмешливо. — А вдруг я забегу вперед?

— А я с тобой не всем делюсь, — засмеялся в ответ Олег. Но в этом шутливом ответе заключалась вся сущность Дарьина, и это Антону не понравилось.

Со временем стена отчуждения между Олегом и Антоном незаметно становилась все выше и глуше. Антон был уверен, что Дарьин преуспевает только потому, что на него устремлены взгляды других людей. Лишить его особого внимания — и он поблекнет, засохнет… Жизнь напоказ возмущала Антона больше всего. Его злило пренебрежительное отношение Олега к людям, стоящим ниже его, в частности к нему, Антону, а главное, к своей жене Насте, скромной, тихой, работящей женщине, — он как бы подчеркивал, что женился не из любви к ней, а из милости.

Поженились они полтора года назад. Олег жил в загородном бараке, в общей комнате, где помещалось человек сорок. С Настей он познакомился в цехе, когда она неделю работала в его бригаде. На него, лучшего кузнеца завода, резкого, грубоватого и от этого казавшегося смелым, она смотрела с обожанием. Ему льстило, когда она робела перед ним, почти трепетала, и понравилась ее доброта. Они встречались около года, — Олег все ждал, когда ему дадут комнату. Но дом все еще строился, а время шло. И Настя из девичьего общежития перебралась к нему. Они перенесли койку в угол, устроили из простыней нечто вроде ширмы, — хотелось иметь хоть какой-нибудь свой уголок, где можно остаться наедине.

Олег был с ней ни добр, ни ласков, ни слишком груб — безразличен. Настя присматривалась к нему ожидающим взглядом, скрывая в душе и тоску, и боль, и разочарование. Радостная семейная жизнь не получилась…

Антону всегда было немножко жаль ее; ему неловко было видеть, как она старалась угодить мужу, повиновалась не словам его, а лишь взглядам. Но иногда в глазах Насти проскальзывало что-то отчаянное, решительное, что зрело в ее душе, и думалось: вот-вот вырвется ее истошный, возмущенный крик. Неприязнь к Олегу возрастала.

Как-то вечером, подходя к Дворцу культуры, Антон увидел у входа Олега Дарьина, грубо и заносчиво кричавшего на билетершу:

— Нет у меня билета, забыл! Дарьин я, кузнец, знаете? Вон портрет мой висит, оглянитесь!

— Зачем мне ваш портрет! Билет давайте…

— Заладила одно: билет, билет. Газет в руки не берете… Ставят только таких!..

— Постыдились бы оскорблять, я вам в матери гожусь… Не мешайте проходить людям.

Антона поразило поведение Дарьина, его грубый тон.

«А ведь я тоже не отличаюсь выдержкой и вежливостью и выгляжу иногда, наверно, таким же противным», — подумал он с осуждением.

У Антона оказалось два билета. Олег прошел с ним, словно делая ему одолжение.