Шипка

Шелонин подошел к палатке, прислушался. Панас Половинка читал свои любимые стихи — негромко, распевно и очень печальным голосом:

Плывуть соби, спиваючи;
Море витер чуе.
Попереду Гамалия Байдаком керуе.
Гамалию, серце млие, Сказилося море;
Не злякае! — и сховались За морями гори.

Не все понимает Иван в чтении Панаса, но тот всегда пояснит, что к чему, а если сумеет, то и переведет трудное слово на русский язык. Не пожелал Шелонин чинить помеху доброму хлопцу (так Панаса часто называет Егор Неболюбов), задержался у входа в палатку. Половинка читал будто по книге: без заминки, с выражением; иногда остановится, чтобы перевести дух, откашляться, и — дальше. Какую же надо иметь память, чтобы помнить такие длинные стихи! Иван хорошо знает короткие молитвы, которые выучил с бабушкой, да еще: «Зима!.. Крестьянин, торжествуя…» А Панас успел прочитать не меньше ста стихов — коротких и длинных.

— Садись, — заметил его Неболюбов, — потом расскажешь, где пропадал так долго. А сейчас замри да слушай.

Иван снял шапку и присел в угол, на свой лежак. Панас откашлялся и продолжал неторопливое чтение. Временами он повышал голос, ипогда переходил на таинственный шепот и смотрел на товарищей так, будто собирался открыть им какую-то тайну. Последние строчки читал бодро и с улыбкой:

Гамалию, витер вие,
Ось… ось… наше море…
И сховалися за хвили —
За живыи гори.

— Я так понимаю, Панас, — первым заговорил Егор Неболюбов, — сделал свое дело этот Гамалий: и в Турции побывал, и невольников выручил!

— Зробыв дило, — ответил Половинка, крутя черный и длинный ус, — та й повернувся до хаты.

— Молодец! — пришел в восторг Неболюбов. Подумав, до-

бавил: — В стихах оно, конешно, все можно придумать, на то они и стихи!

— Так це ж правда, заприсягнутися готов: не придумав же це наш Тарас! — поспешно заверил Половинка.

— Поклясться можно тогда, когда своими глазами видел, — добродушно упрекнул его Егор.

— Це ж правда! — горячо отстаивал свое Панас. — Правда, що запорожци до Царьграда ходилы й полоненых вызволяли. Не раз таке було. И Гамалий не придуман Тарасом Шевченком, у нас один бандурист казав, що вмер Гамалий рокив двисти пятьдесят тому назад. Смиливый вин був, ничого не боявся. Про нього в народи богато писень складено, а Тарас Шевченко по-своему йх переклав, свои вирши про нього написав!

— Хорощо написал, — подтвердил Егор. — А ты, Панас, не горячись. Ведь почему я тебе так сказал? Стихи бывают и про то, что было, и про то, чего никогда не было. А коль они хорошо сложены, веришь и тому, чего не было. Оно, понятно, еще лучше, когда в стихах про сущую правду говорится!

— У Шевченка все це правда! Вин сам зазнав гиркой доли! — с чувством произнес Панас.

— Я не все понимаю, но и меня берет за сердце твой Тарас, — сказал Неболюбов. Тут он, словно только что заметив, обратился к Шелонину: — Ты где пропадал, Ваня? У меня дорога куда как длинней, а я давно вернулся!

— Болгарку встретил, ротный приказал отвести ее к своим болгарам, — ответил Шелонин.

— Ты что же, как арестованную ее отводил? — спросил Неболюбов.

— Нет! Кто же болгарку арестовывать может!

— Всякое бывает: называет себя болгаркой, а сама турчанка, да еще и шпионка турецкая! Небось черная? — уточнил Егор.

— Нет, средняя, — подумав, сказал Шелонин.

— Как это средняя? — не понял Егор.

— Да не черная и не белая, промеж их она!

— Русая, значит, — пояснил Егор. — Молодая, старая?

— Молодая. И очень она красивая. Как пить дать!

— А как ты, Ваня, красоту бабью понимаешь? Чем же она красива? — допытывался Неболюбов.

— Всем она красива. И не баба она, а еще совсем молодая барышня!

— За бабу эту самую извиняюсь, а на вопрос мой ты, Ваня, так и не ответил, — улыбнулся Егор.

— А как я отвечу? Красивая, и все! — пробормотал Шелонин, недовольный тем, что его не понимают, хотя все так понятно.

— И сколько же ей лет? — не унимался Егор.

— Не спросил, наверное, двадцать или чуть-чуть помене.

— Когда двадцать — еще может сказать правду, а после двадцати они всегда лета сбавляют. Почему — скапать ие могу. Наверное, потому, что всю жизнь хотят быть двадцатилетними, чтобы мужчины влюблялись! — предположил Неболюбов-

— Елена не утаила бы! - обиделся за болгарку Шелопин. — У нее такие глаза!..

— Какие же? Серые, карие, голубые?

— Большие и карие, — ответил Шелонин. — От них будто тепло идет, ей-богу!

Егор взглянул на Шелоиина и усмехнулся.

— Будь бы я годков на пять помоложе и не имей я жепы, тоже мог бы влюбиться! — сказал он.

— А я и не влюбился! — поторопился заверить Шелонин. — За час не влюбляются!