Шипка

— Николай Ларионович, — обратился он к Скрыдлову, — у тебя ничего не болит?

— Ноги малость побаливают. Терпеть можно, — ответил Скрыдлов.

— А у меня отвратительно ноет здоровая нога. Поразительно!

— А чему же поражаться, Базиль Базилич? У художника все бывает не как у людей, — пошутил Скрыдлов..

— Ты не считаешь меня за человека?

— А разве можно назвать художников и сочинителей обычными людьми? — уже серьезно проговорил Скрыдлов. — Нет братец ты мой, я буду сидеть год, а не сотворю того, что т за один час набросаешь в своем блокноте. Или возьми стих:.. Помню, пробовал в молодости сочинять любовные — чепуха получалась. Я уж не говорю про музыку: придумать такие звуки, чтобы очаровывали каждого! Как хочешь понимай, Базиль Ва~ зилич, но ты и твои товарищи по кисти и перу — не от мира сего!

— Спасибо, — улыбнулся Верещагин, понимая, что его Друг сделал ему своеобразный комплимент.

А боль не проходила. Врач решился на укол морфина. После этого Верещагин опять уснул.

Проснулся — увидел склонившуюся над собой сестру милосердия в строгом черном платье с накрахмаленными белоснеж-ми воротничком и манжетами, в белой косынке с маленьким красным крестом. Сестра улыбалась. Она, видно, уже давно остановилась у его койки, да так и не решилась нарушить его сон. Черноокая, с густыми черными бровями и длинными ресницами, с пухлыми, чуть розовыми губами и приветливой улыбкой, она сразу же понравилась Верещагину.

— Вы не ангел? — спросил он, беря ее за руку. — А ангел не. может прилетать с плохой вестью!

— Я послана сказать вам, что сейчас надо будет сделать перевязку, — проговорила она, склоняя голову.

— Я не сказал бы, что это весть приятная, но ее не назовешь и дурной, — улыбнулся Верещагин. — Если бы я знал, что в Журжевском госпитале ухаживают за ранеными такие красавицы, я специально подставил бы себя под турецкие пули!

— Господи! — взмолилась она. — Неужели все художники так легко раздаривают свои комплименты?

— Не смущайтесь, — сказал Верещагин. — Я не из тех, кто любит говорить неправду. Откуда вы родом? Давно ли вы здесь, в Журжеве?

— Родом я из Петербурга, в Журжеве всего лишь второй день; нас, сто сестер милосердия, прислали из Бухареста: говорят, что будет очень сильная бомбардировка этих мест. Я вызвалась поработать здесь, и мне, как видите, не отказали.

— Вы можете вылечить любого своим ласковым взглядом!

— Спасибо, — поспешно ответила она, давая понять, что пора приступать к делу, пусть и малоприятному, но зато нужному и необходимому.

Орудовала она пинцетом так осторожно, что Верещагин почти не чувствовал боли. А она таскала из раны кусочки шерстяной ткани и шутливо приговаривала, что надо, мол. было беречь одежду, не подставлять под дурацкие пули свои рока. И все это — с улыбкой, тихим и покойным голоском, который не способен вызвать даже малейшего раздражения.

— Как вас звать, милая? — спросил Верещагин, когда сестра закончила перевязку и прикрыла его одеялом.

— Ольга. Ольга Головина.

— Спасибо, Оленька, и заглядывайте к нам почаще, — попросил он.

— Хорошо, — заверила она, — если не начнется бомбардирование и меня не отправят на перевязочный пункт.

Только сестра успела прикрыть дверь палаты, как все время молчавший Скрыдлов обратился с вопросом:

— Василий Васильевич, как ты думаешь, дадут ли мне хоть Владимира?

— Дадут, непременно дадут! — постарался убедить его Верещагин.

— А Георгия, думаешь, не дадут?

— Должно быть, не дадут, брат, помирись с этим, — ответил Верещагин, имевший представление об орденском статуте.

— Знаю! — с горечью вырвалось у Скрыдлова, — только бы не дали Анну!

— Не любопытствуешь ли узнать, как я услышал о награждении себя Георгием? — спросил Верещагин, посматривая на удрученного Скрыдлова и желая вывести его из этого состояния, — Очень желаю! — быстро откликнулся Скрыдлов.

— Я, брат, жил тогда в Париже, — начал Верещагин, — ну и частенько рассказывал про жаркое самаркандское дело и про свое невеселое сидение в осажденном городе. Напомнил, что и оборону держал вместе с другими, и солдат водил на штурм. Между прочим, говорю, дума георгиевских кавалеров мне первому присудила крест, но, как носящий штатское платье, я просил командующего ходатайствовать перед государем перенести эту милость на другого.

— Эх, я никогда бы о таком не просил! — невольно вырвалось у Скрыдлова.