Шипка

— Ну а Цимбалюк, — Калитин обернулся к большеусому унтер-офицеру, — он-то наверняка повеселит!

— Не смогу, ваше благородие! — вытянулся Цимбалюк. — = Песен знаю много, а веселой что-то не припомню. Да и есть ли они у нас? Аксентий вздохнул.

— Унтер-офицер Виноградов, сыграй да спой что-нибудь, теперь вся надежда на тебя! — Калитин слегка ухмыльнулся.

— Что прикажете, ваше благородие?

— Смотри сам. Да чтоб весело было и чтобы другие тебе подпеть могли! — сказал подполковник.

— Понимаю, ваше благородие! — осклабился унтер-офицер и рванул трехрядку, которой было лет столько же, сколько и ее хозяину: меха у нее прохудились и были заклеены цветастым ситцем, углы побиты и давно утратили свои украшения. Но играла она сносно и не фальшивила. Унтер подпевал:

Дождь идет, дорога суха,
Милка Васькина форсуха.
Она моется с духам.
Зато гуляет с пастухам.

Калитин не любил частушки с их обрубленными окончаниями, грубые и часто примитивные по своей сути. Он поморщился, и унтер понял, что подполковник не одобряет его выбор.

— Могу и другую, ваше благородие! — предложил он.

— Давай-ка, братец, песню, — сказал Калитин.

Трехрядка, как горн, собрала людей. Они приходили и становились в круг, сжимая кольцом гармониста и командира дружины. Унтер-офицер не торопился тряхнуть мехами: как и всякий гармонист, он любил, когда его слушали не единицы, а десятки людей да еще ретиво похваливали. А играть он умел, с трех лет, кажись, держит на коленях тульскую!.. Найдя количество слушателей достаточным, он запел, потряхивая иыгоревшими, белесыми кудрями, подмигивая и прищуривая глаза:

— Расскажи-ка ты, жена,
Каково жить без меня?
— Рассказала б я подробно,
Да побьешь меня ты больно.
Фиу, фиу, фиу!

Болгары скоро постигли немудрящий смысл русской песни и, улыбаясь, стали подпевать гармонисту. Калитин понимал, что озорная песня пришлась им по душе. Когда унтер, с силой тряхнув гармошкой, закончил песню, Калитин обернулся к Ангелу:

— Спел бы и ты, братец! Видишь, как все поют!

— Слов не знаю! — отмахнулся тот.

Но громкий смех ополченцев прояснил истинную причину, мрачного настроения Ангела.

— Не допил он!

— Ему бы еще одну нашу!

Тодор наклонился к командиру и проговорил вполголоса:

— Цивильные болгары с ракией пришли, так Иванчо. уволок его за рукав. Ты, говорит, на святое дело, идешь, а ракию пьешь. Нельзя, татКо!

— Молодец Иванчо! — похвалил Калитин.

Гармонист уже завел новую солдатскую песенку, такую же веселую и озорную, с намеками и ответами, с шутками и прибаутками, веселясь сам и смеша других, радуясь тому, что раззадорил людей и заставил их петь. Даже угрюмый командир и тот развеселился.

Эти песни напомнили Калитину родные псковские места, неприметный домик с садом, отца, двух братьев, сестру Машу. В доме у них очень любили петь; только отцу, потерявшему голос после контузии, отводилась роль слушателя и зрителя. Отца уже нет в живых, Павел со средним братом в действующей армии, младший, поручик пехоты, подал уже два рапорта и тоже рвется к Дунаю, а Маша в пансионе на полном обеспечении старшего брата.

— Павлик, как ты можешь слушать мужичьи вопли? — спросил подошедший штабс-капитан Стессель и брезгливо поморщился.

— Люблю, — простодушно сознался Калитин.

— А я лучше протяну лишнюю чарку. Компанию не составишь?

— Нет.

— Очень жаль!

Стессель всех равных по чину и стоящих ступенькой выше его называл уменьшительными именами, выказывая этим свое расположение. Калитин не переносил этого, но давно понял, что вразумить штабс-капитана ему не удастся: он был упрям и высокомерен и всегда придерживался своих принципов. Стессель покрутил темный ус, — слегка ухмыльнулся, приложил руку к кепи и зашагал прочь.

Много песен пропел гармонист, задав жару своей потрепанной, но живучей трехрядке. Калитин поблагодарил унтера и пошел в свою палатку. Тодор Христов последовал за своим командиром. Уже в палатке, откашлявшись, он спросил:

— Ваше благородие, вам не нравятся наши болгарские песни, правда?

— Нравятся, Тодор, очень нравятся мне ваши болгарские песни, — ответил Калитин. — Я понимаю, что у вашего народа не может быть веселых: тяжко вы жили. Но будут и у вас песни — бодрые, призывающие к геройству и подвигу. Без таких песен труднее служить, Тодор!

— А можно, я прочту вам стихотворение? — вдруг предложил Христов.

— Почему же нельзя? Пожалуйста! — охотно согласился Калитин.

Христов приподнял голову и начал — не спеша и торжественно:

Восстань, восстань, юнак Балкана.
Скорее пробудись от сна
Ппротив лютого Османа
Веди ты наши племена!

Он взглянул на командира. Тот слушал своего ординарца очень внимательно. Едва уловимая улыбка тронула его хмурое лицо. Тодор читал с яростью, а последние строки продекламировал с таким пафосом, что КаЛитин даже привстал с походного стула.