Шибболет

А пока, с сентября, Сергей Михайлович Гладышев, почасовик, ведет на младших курсах французский. Девочки вынимают из сумочек зеркальца. Когда им надоедает оттягивать уголки губ к ушам и тянуться кончиком языка к кончику носа, выясняют у зеркальца, они ль на свете всех милее… Аудитории с лингафоном Сергею дают нечасто – диспетчер думает: преподаватель молодой, связки здоровые, и так справится. Стоит непрерывный гул. Вдоль ряда сдвинутых столов Сергей расставляет стулья, подсаживается то к одному, то к другой, слушает. Говорит хорошенькой Саше Ткаченко, в очках в модной оправе:

– Смотрите на мой рот.

Она с преувеличенным интересом поправляет очки, придвигается близко-близко, морщит лоб и впивается взглядом в рот Сергея Михайловича, вернее, даже в нос, мол, звук-то носовой! Сергей смущается, студентки ложатся на столы от хохота.

Никаких эротических переживаний у него не вызывают эти розовые, вишневые, малиновые губы, эти рулады, это заднеязычное воркование. Это и не губы вовсе – это часть речевого аппарата, и его, аппарат, надо приучить к чужому языку за месяц с небольшим, который так и называется «фонетический месячник». Сергей-то в свое время привык очень легко. О, какое это было удовольствие! Даже мышечная усталость лица, даже головная боль после двух часов фонотеки казались ему приятными. Та головная боль сделалась естественной, как нормальная усталость после хорошей прогулки. Сейчас боль была тревожная, с завываниями, будто в голове что-то перегорело, и включилась сигнализация.

Ирина слушает молча, склонив голову набок, почти не мигая; лоб наморщен, пальцы издеваются над бледной длинной прядью, как хотят. Сергею приходит в голову, что она похожа на его любимый язык – такая же уродливая красавица. А может, это ему кажется, от признательности за то, что так внимательно слушает. Подходит их очередь за арбузами – Ирина, прервав Сергея на полуслове, говорит продавщице: «Вон тот!» И тут же опять внимательный, сочувствующий взгляд на него, взгляд тонкой, умной женщины: «Я хочу понять этого странного мальчика, разобраться в нем, кого-то он мне напоминает, из Толстого, что ли, из Достоевского…» Сентябрь. Кажется, середина сентября. Сергей отводит взгляд от лица Ирины, и в глаза бьет яркая листва. Физически тошнит от голубого с рыжим, от головной боли после трех пар, от Ирининого фальшивого внимания.

– Что с тобой? – спрашивает она слишком низким и глубоким для тревожного вопроса голосом.

Он вынужден отвернуться.

Его любимый язык уродлив. Так, по крайней мере, считают многие. Какой-то искривленный, испорченный. Так, вероятно, выглядела бы сосна в пустыне. Его все немного знают у них на кафедре, конечно, не так, как Сергей – поверхностно; не знают, а узнают при встрече.

– Это же надо было так латынь изувечить! – говорит Елена Ивановна.

Между прочим, могла бы и знать, что именно этот язык, этот бастард, которого держат за урода в семье, в главном остался верен латыни больше, чем другие. А главное в языке – это, разумеется, глагол, так же как в жизни главное – действие. Это же всем известно!

Когда Елена Ивановна мчится по коридору в своей вечнозеленой вязаной кофте, взъерошенная, с хозяйственной сумкой, неумело выдающей себя за дамскую сумочку, Сергей всегда вспоминает того воробья. «Passer mortuus est meae puellae». «У моей девушки ЕСТЬ мертвый воробей» – бестрепетно переводили они из Катулла, идя на поводу сходства латинского «est» с русским «есть».

Елена Ивановна не обращала на Сергея никакого внимания, пока он учился. А сейчас вдруг стала приглядываться, как-то раз остановила в коридоре, спросила, не болен ли…

– А вы ведете этот свой..?

– Веду. Факультатив на старших курсах два раза в неделю.

– Ну и как? – оживилась Елена Ивановна, даже сумку переложила в другую руку…

– Они его не любят.

Действительно, что тут любить, ну что тут любить! Эти запинающиеся артикли, напоминающие икоту? Этого уродца – личный инфинитив? Это шипение, шепот простуженного, шелест пожухшей травы?