Шестьсот лет после битвы

— Взгляните! — услышала она. — Взгляните! Посмотрите на эту роспись. Вот она, битва с ордой неведомой! Вот она, рать с ордой! — Он был возбужден. Показывал ей стену с мерцавшей в сумерках росписью.

Бревенчатый крепостной частокол. Деревянные, рубленые, медового цвета храм, крепостные башни, княжеский терем. Из ворот истекает конное и пешее войско. Шлемы, доспехи, мечи. Стяги и святые хоругви. На коне восседает князь. Монахи, женщины, дети провожают уходящее воинство.

— Это Старые Броды! — Фотиев проводил рукой над кровлями храма и терема, над посадами деревянных домов Бродичи уходят на рать!

Войско течет по дороге, верховые, пешие ратники. Бородатые лица под шлемами. Вьется над князем стяг. Светлеет лик Богородицы. Летят над дорогой птицы. За горами, за реками чуть виден оставленный город, луковка храма с крестом.

Впереди поднимается тьма. Мохнатая угрюмая туча. Из тучи снопы лучей, белые, ядовитые, ртутные. Другое, встречное воинство. Без коней, мечей, кольчуг. Лиц не видно, решетки на лицах. На груди зеркала и чаши. Из каждой вырывается облако пара, излетает отточенный луч.

— Орда неведомая… Что за орда? Может, и впрямь из космоса?..

Битва с ордой неведомой. Лучники князя пустили по воздуху стрелы, но неведомой силой стрелы повернули обратно, жалят воинов князя. Конники помчались вперед, направили копья, но из чаш на груди ордынцев излетели лучи. Падают кони, рассеченные пламенем. Всадники превратились в костры. Все поле в гибнущих воинах, в истерзанных конях и наездниках.

— Побоище страшное!.. Их всех пожгли и спалили… Молниями забросали. Говорят, только один вернулся с побоища. Какой-то Федор-воин…

Возвращается войско из похода. Везут на телегах убитых. Ведут за поводья коней. Седла пустые. Не видно князя. Не многие вернулись с побоища. Вдовьи рыдания и плачи. Звонарь трезвонит в колокол. Вдалеке, над крышами изб, над кровлями храма и терема, — черная туча, ртутные жала лучей.

— Как вы тогда сказали? — Антонина всматривалась в гаснущие, едва различимые росписи, с которых исчезали последние отсветы дня. И только ангел над картиной побоища в синем плаще с белыми крыльями был различимый, сияющий. — Какая строка из летописи?

— «В лета шесть тысяч девятьсот сороковом году от сотворения мира на Бродах сеча велика бысть с неведомой ордой. В той сече погибоша мнози бродичи…»

— Погибоша… — тихо повторила она.

Они уходили из церкви. Она прихватила с собой, сунула в карман, малый свечной огарочек.

Они вошли в село, вечернее, с близким, белым, студеным озером, с синей зарей над крышами, с мягкими дымами, с первыми желтыми зажженными окнами. «Рафик» стоял посреди улицы, и шофер, открыв дверцы, что-то чинил. Лаяли собаки. Было звонко, морозно. От колодца, звякая ведрами, цепляя их на коромысло, отходила женщина. Они догнали ее, поздоровались.

— Давайте я вам помогу, — весело предложил Фотиев, снимая с плеча женщины коромысло, осторожно, ловко перенося на свое плечо. — Хоть немного, да помогу.

— Да не надо, мне рядышком. — Женщина не противилась, была довольна. — Вы откуда такие помощники?

— Ваших троицких пришли навестить. — Антонина ступала за Фотиевым, глядя, как колышется в ведрах вода. То замирает, леденеет, отражает зарю, то дрожит, переплескивается блестящей капелью. — Где тут живут Аникина Пелагея Тимофеевна и Костров Гаврила Васильевич?

— Тетя Поля? Вон дом косенький, за ветлой. А Гаврила Васильевич дальше, на том конце, у воды, у съезда. С высокой светелкой. А вы со станции, что ли?

— Со станции, — сказала Антонина.

— Гаврила Васильевич прогнать может. Не любит он станционных. Сына, Владимира Гавриловича, секретаря района, и то раз прогнал. Сын-то, Владимир Гаврилович, троицкий, а родное село под воду пускает!

Она приняла с плеча Фотиева коромысло, поблагодарила и скрылась в калитке, за которой залаяла невидимая собака.

— Займемся вашими переселенческими делами, — сказал Фотиев.

Они подошли к покосившейся избе, съехавшей набок, подпертой под стрехи слегами. На избе белела копна снега. На стену давил сугроб. По огороду в сумерках летела поземка из пустого дующего озера, где начиналась ночь. Оконце в избе слабо, маслянисто желтело, словно в нем горела лампадка.

Хозяйка, закутанная в платки, обутая в валенки, пустила их в дом. Они уселись на лавку под низким потолком, среди ветхого, блеклого убранства. Изба уставилась на них множеством молчаливых вопрошающих глаз.

Смотрела и вопрошала сама хозяйка, маленькая, кругленькая, похожая в своих платках на шерстяной клубочек. Смотрели из большой деревянной рамы фотографии. Смотрела печь чугунками, закопченным чайником, медным самоваром. Смотрел с подоконника чахлый цветок. Смотрели из застекленного шкафчика чашка, солонка и сахарница. Смотрели сучки из потолка с привинченным железным кольцом. Все смотрело и ожидало: какое известие принесли незнакомые люди? Дурную или добрую весть?

Так чувствовала Антонина свое появление в старушечьем доме, обращаясь к хозяйке: