Шестьсот лет после битвы

Ледяное белое озеро. Станция из бетонных кубов и цилиндров. С утра «гидравили» систему охлаждения, гнали сквозь трубы воду. Зачавкали, завыли мощные береговые насосы. Водяная озерная толща метнулась в огромные жерла. Захлюпала, забурлила, вломилась в стальные водоводы, ветвясь, разделяясь на множество рукавов и потоков. Омыла станцию: корпус недвижной турбины, литые тела агрегатов, взлетела под туманные своды. Рушилась в глухие бетонные недра. Заполняла системы и баки, сияющие зеркальные емкости. Вся станция, ее будущий жар, ее пекло, раскаленные в стремительном беге подшипники, бесчисленные валы и колеса; вся станция, омытая прохладой, отдаст воде свою усталость, спасется от теплового удара, покроется железной испариной.

Инженеры с приборами обходили резервуары и трубы. Осматривали распираемое водяным давлением железо. Устраняли течи. Рабочие огромными ключами стягивали байты на фланцах. Мерно гудели насосы. Дрожал металл, сотрясаемый водяными потоками.

Фотиев, воодушевленный зрелищем станции, простотой и огромностью замысла, уже прозреваемого сквозь сложный хаос строительства, вернулся в свой маленький утлый вагончик, где лежали «экраны», разноцветные графики «Вектора» и где предстоял ему кропотливый счет, сидение до ночи, подведение итогов штаба, анализ огрехов и ошибок, выведение сложных кривых, в которых двигалось время, перемещалась материя, пульсировали стремления людей, их труд, их деньги, их упорное продвижение к цели. К пуску второго блока.

Он продумывал следующий этап внедрения «Вектора». Его продвижение вглубь, вниз, к рабочим. В живое кипение бригад, в яростные взрывы энергии, где усилиями мускулов, вспышками огня, электричества сотворилась сама плоть станции. Взбухала и опадала, рвалась и снова связывалась стожильная людская работа. Туда, в это скопище, в этот поток стремился «Вектор».

Там было его настоящее место. Туда затягивали его водовороты, увлекали донные силы. Там надлежало ему совершить свое главное дело — привести в гармонию неуправляемые, грозящие хаосом людские страсти и действия.

«Вектор» обладал этим свойством — коснуться станции, погрузиться в нее, прорасти сквозь нее, стать ею. Всего лишь месяц назад он, Фотиев, продрогший, негнущимися красными пальцами доставал из портфеля в кабинете Горностаева сложенный листик бумаги, упрощенную схему «Вектора». И стоящий перед ним ироничный, с умным лицом человек готов был надсмеяться, отринуть. Не отринул. «Вектор», как малая спора жизни, заброшенная на неживую планету, зацепился, пророс, стал ветвиться и множиться, и дикая планета, охваченная невидимой сотворящей силой, менялась на глазах. Становилась живой, дышащей, осмысленно управляемой. Подчинялась «Вектору».

Теперь же Фотиев, добившись признания на штабе, в главном звене управления, готовил «Вектор» к внедрению в рабочие массы. Так готовят подводную лодку к плаванию на большой глубине, к действию в сверхплотных слоях, под страшным давлением толщи. Каждый шов, каждый стык, каждую округлость и линию. Чтоб не сплющилась, не взорвалась, не упала на дно океана бесформенным комом железа, а плавно скользила, вписываясь в морские потоки, сама поток и стремление, неотъемлемая часть океана.

Он поджидал к себе братьев Вагаповых. Собирался продолжить беседу с ними. Курс чтения «Вектора», как он называл их встречи. Туда, в их бригаду, он и введет свой метод. «Зарядит» своим методом братьев, а через них и бригаду. Он не жалел усилий и слов, объясняя теорию «Вектора». Он был не только конструктор, не только теоретик, но и проповедник, борец. Сбывалось, свершалось наконец дело всей его жизни. «Вектор», как гарпун, вонзился в громадную тушу стройки, уходил вместе с ней в глубину, но принес не боль, не погибель, а исцеление и спасение. Он, Фотиев, гарпунер и стрелок, был одновременно врач и целитель.

Он поставил на плиту чайник. С удовольствием предвкушал скорое согревающее чаепитие. Раскрыл флакончик с красной и зеленой тушью. Подготовил чертежное перо, страшась белого листа ватмана, примериваясь для первого, самого опасного, прикосновения. В вагончик постучали. Вслед за стуком открылась дверь и просунулась ватная шапка-ушанка, худое, остроносое, несмелое лицо, окутанное морозным паром.

— Можно?.. Извините!.. Простите!..

Человек вошел, быстро, неловко захлопнул дверь, ударив себя по пяткам. Стоял, неуверенный, в замызганной спецовке, в кирзовых изжеванных сапогах, в большущих рукавицах.

Часто моргал глазами, словно ожидал окрика, готовый повернуться и скрыться. Умолял, чтобы его не прогнали.

— Я — Тихонин… Осужденный Тихонин… Ну художник!.. Сказали, чтоб я к вам зашел… Мне вроде работа здесь есть… На стройке какая работа! Мусор в машину кидать мне тяжело… Мне воспитатель сказал, у вас для меня работа найдется, чертить, рисовать… Вот зашел… Я — Тихонин! — Он жадно оглядывал белые чистые листы ватмана, флаконы с тушью, кисти и чертежные перья.