Мне от Поликарпова несколько раз сильно доставалось, я был, видимо, занесен им в какие-то черные списки. Он меня в глаза не видел, но запомнил мою фамилию после одной моей статьи. Может быть, правда, к статье добавлялась еще поступавшая из редакции соответствующая информация его доверенных лиц. Как-то Косолапое сказал мне об одном члене редколлегии, с которым мне пришлось вести затяжные бои: «Чему вы удивляетесь? То, что у нас происходит, сразу же становится известно Дяде Митяю. Если без четверти девять приехать на Старую площадь, то наверняка в приемной у него увидите хорошего знакомого. Ждет прихода хозяина, чтобы на кого-то накапать».
Статья моя, на которую ополчился Поликарпов, была о только что вышедшем в свет шестьдесят пятом томе «Литературного наследства» «Новое о Маяковском». Прошел месяц после ее публикации, и вдруг на инструктивном совещании в ЦК Поликарпов подверг сокрушительной критике три статьи: две напечатанные в «Литературной газете» — «Глубокое течение или пузырьки на поверхности?» Фатыха Хусни и мою «О времени и о себе», третья — «Самое насущное» Федора Гладкова — появилась в «Литературе и жизни». Поликарпов обнаружил в этих статьях злокозненное стремление авторов увести литературу от изображения нашей замечательной современности, протащить порочную мысль, что только временная дистанция обеспечивает правдивое изображение действительности. «Литература в опасности!» — таким был тон выступления Поликарпова перед собранными по тревоге представителями прессы.
Что же заставило Поликарпова забить тревогу?
В статье Хусни он раскопал такое, на его взгляд, порочное место:
«Иные видят современность художественного произведения только
Подложенную под советскую литературу мину он отыскал и в моей статье — в первом ее абзаце. Статья начиналась так: «Известно, что современники не всегда могут представить истинные масштабы того или иного литературного явления, свидетелями которого они были».
Даже в статье Федора Гладкова, почитавшегося живым классиком советской литературы (незадолго до этого широко отмечалось его 75-летие), Поликарпов обнаружил место, в котором таилась угроза здоровому развитию современной литературы:
«Можно писать и о прошлом, как о настоящем. А можно и о настоящем писать так, что в этом не будет духа современности. Современность — это то, что включает в себя все богатства нашей действительности на большом промежутке времени».
Наверное, молодым людям нынче трудно поверить, что это могло преследоваться как крамола. Но таковы были те «вещдоки», которые предъявил Поликарпов в подтверждение раскрытой им подрывной деятельности некоторых литераторов. На самом деле — это и тогда было ясно — смысл затеянной им проработки заключался в том, чтобы отвлечь литературу от разоблачения культового прошлого.
Услышал я о том, что моя статья в Большом доме (так тогда называли ЦК) осуждена как выступление в лучшем случае ошибочное, если не злонамеренное, на редакционной летучке. Никто из тех, кто уже знал о совещании у Поликарпова, до этого мне слова не сказал. Что было характерно для унаследованных от сталинских времен нравов. Вокруг человека, уличенного столь высокими инстанциями в идейных ошибках, образовывалась пустота. Никто не знал, как развернется дальше дело провинившегося, не потянут ли вслед за ним тех, кто как-то с ним был связан. Конечно, это было уже не то, что при Сталине. Но у тех, кто познал сталинские нравы, в таких ситуациях просыпался былой страх, а главное, оживлялись «птицы ловчие», получившие сладострастную возможность клевать отданную на растерзание жертву.
На совещании в ЦК «Литературку» представлял Евгений Рябчиков, приглашенный Кочетовым в редколлегию большой мастер показухи, певец великих достижений. Не хочу быть ему судьей — за плечами Рябчикова был лагерь, быть может, тяжкий опыт и развернул его в эту сторону. Но что было, то было. Рябчиков с торжеством — поймали вора! — докладывал на летучке:
«ЦК провел чрезвычайно важное совещание, на котором обсуждались вопросы, как исправить ошибки, допущенные в ходе предсъездовской дискуссии (замечу, что моя статья к этой дискуссии не имела никакого отношения. —