Шестнадцать деревьев Соммы

– Ныне живущее семейство Уинтерфинчей – это old money в седьмом поколении. Но у нас сейчас нет времени на светские разговоры. К тому же ты понимаешь, что я не могу обсуждать своего работодателя. Главное, что ты выглядишь ужасно. Совершенно непрезентабельно. Стрижка у тебя клевая, надо сказать. Старомодная, но изумительно эксцентричная.

Девушка распустила кожаные ремни чемодана, достала из него две пары вельветовых брюк и пригляделась к оттенкам коричневого цвета. Расправила твидовый пиджак, в темно-бежевую ткань которого вплетались тонюсенькие зеленые и темно-красные нити, образуя узор в крошечную клетку, разглядеть который можно было только вблизи. Уперла руки в боки.

– Главное, что одежда тебе нужна ношеная. Невозможно явиться к ним в купленном только что, не севшем по фигуре. Я пытаюсь помочь тебе не выглядеть выскочкой. Быстро в душ и побрейся. Дверь не запирай, чтобы я могла видеть, что ты там делаешь. Chop chop.

– А эта одежда откуда? – поинтересовался я, меняя лезвие на бритве.

– Одолжила в Квэркус-Холле. В высшей степени неподобающе поступила. Но это не твоя забота.

Я вытерся и принял из рук Гвен белую рубашку.

– Египетский хлопок, – сказала она. Ткань была плотной, но мягкой и податливой. Теплой к телу. Без единой складочки. Брюки немного болтались, но она вытащила золотисто-коричневый кожаный ремень с благородной патиной и перехватила им меня, чтобы отмерить нужную длину. Задумавшись на секунду о том, чем мы занимались ночью, я решил было, что у меня змея обвилась вокруг талии, но эта змея тут же снова превратилась в ремень.

Она с отвращением оглядела мои кроссовки, валявшиеся с развязанными шнурками там, где я их скинул. Я всю жизнь носил кроссовки или рабочую обувь из коопторга в Саксюме.

– Неразношенная блестящая обувь тебя сразу выдаст. У тебя ведь сорок четвертый размер, да? – спросила Гвен.

Я отвернулся, чтобы она не видела моего лица.

Резануло по живому. Перед глазами встала Ханне, такая чистая и доверчивая, в саду у нас дома. Мы двое. С тех самых пор, как у почтового ящика появился свет фонарика на ее мопеде, когда ей было четырнадцать, и до момента, когда она надела свадебное платье Альмы. Ее серый костюм в церкви.

Поздно. Я противился рывку прочь, не понимая, что уже сделал его. Рывок, после которого Ханне осталась на другом берегу.

За моей спиной Гвен открыла темно-синий тканый мешочек. Из него появилась пара темно-коричневых уличных туфель. Блестящая полировка маскировала множество вмятинок и мелких царапин. Словно спина загоревшего на солнце раба с галеры.

– Вот тебе пара от «Джон Лобб Дерби», без излишеств. Ну-ка покажи, умеешь ли ты шнуровать.

Я нагнулся, зашнуровал туфли и выпрямился.

– Oh dear! – сказала девушка и опустилась на колени. – Это тебе не кроссовки.

Она выровняла шнурки по длине и сложила кончики петлей.

– Делай как я, – велела она. – Turkish cable knot.

– Что Turkish?

– Узел «турецкая голова». Единственный узел, подходящий для шнурков. Вот, смотри.

Я стал смотреть вниз на ее волосы, подрагивавшие в такт тому, как она завязывала узел и приговаривала, будто обращаясь к туфлям:

– Свободные кончики должны смотреть друг на друга. Это важно. Потом их надо скрестить… вот так, а потом сложить еще бантик, так, потом отпустить вот этот кончик, зажать его большим пальцем, так, потом взяться указательным пальцем, вот… потом обернуть шнурок вокруг петельки и вытащить его сюда и затянуть его под первым из сложенных тобой бантиков. Вот, посмотри теперь!

Она трудилась надо мной, как будто я был недоделанной статуей. Маленькими ножничками обрезала волосинку на брови. Извлекла откуда-то флакон «Трюфитт энд Хилл Сандалвуд» и нанесла две капли мне на шею. Углядела торчащую из пиджака ниточку, отрезала ее, поправила воротник, перестроила меня.

– Забавно, – сказал я. Я и вправду так думал. – Где ты всему этому научилась?

– My dear! Все-то ты хочешь знать. А как ты собирался нести дробовик?

– Ну, в том сером холщовом мешке, я же тебе показывал.

– По центральной улице Эдинбурга, и чтобы стволы торчали из мешка? Oh Lord!

– Стволы не торчат. Я же не…

– Все, кроме этого, недопустимо, – заявила Гвен, а потом наклонилась и вытащила из-под койки продолговатый чемоданчик. Уголки его были обиты состарившейся латунью, кожа поцарапана, а торец весь заклеен затертыми бирками колониальных железнодорожных линий. – Идеально, – сказала она. – Позаимствовано из спортивного снаряжения, которое хранится в главном здании.

* * *

Хотел бы я, чтобы от Абердина до Эдинбурга было тысяча двести километров. Вообще-то было едва двести, но про себя я развлекался тем, что подставлял норвежские мили вместо английских. Едешь себе в машине, на горизонте низкое солнце, в кассетнике «The Cutter and The Clan», пачка «Крейвен А» на двоих…