Шесть процентов

- Простить? - Он покачал головой, с жалостью к ней и к самому себе. Откуда же у меня такие права: судить, прощать? Разве же я сужу? Да как я скажу тебе "позабыл"? Обману. Не позабуду ведь.

Она перестала бороться. Покорно спросила:

- Теперь ты меня забудешь?

- Никогда не забуду, - сказал Платонов. - Только не надо тебе больше об этом думать.

- Я знаю, - согласилась Тамара, - я теперь все знаю. Мне уйти?..

Вдруг он понял, что стоит под деревом тут же, где сидел один несколько часов назад, и Тамара была сию минуту рядом с ним, живая, настоящая, не приснившаяся. И вот она уже уходит, она уже ушла, и еще слышны ее шаги.

Он подумал, что, наверное, представляется ей сейчас беспощадным, твердым и сильным. Если бы она знала, до чего он слаб сию минуту, как ему смертельно жалко ее. У него совсем не осталось сил и злобы больше не осталось. Он устал один, и она ему бесконечно нужна. Просто он не может без нее. Если б только немножко поменьше он ее любил, можно было бы жить. Ведь живут же люди. Почему ему больше нужно, чем другим?.. Вот стукнула калитка. Как она смела его послушаться и уйти? Она должна еще хотя бы на минуту вернуться.

Она не вернулась, и он почувствовал, как страшная усталость наливает свинцом все его тело, голову, ноги. Он опустился на землю и сел, прислонясь спиной к дереву, но и сидеть ему показалось трудно, и он лег на бок, лицом вниз, и тут же почувствовал, что его трогают за плечо, и прежде чем он успел выпрямиться и сесть, он услышал ее дыхание около своего лица и детское, беспомощное, короткое, все убыстряющееся всхлипывание, и ее руки, срываясь и опять торопливо цепляясь за плечи, стали тянуть и дергать, стараясь его поднять.

Он сел, и она, стоя на коленях рядом, заплакала, уткнувшись лбом ему в плечо, и все повторяла:

- Я уйду сейчас... Я уйду сейчас...

Кажется, он гладил ее по голове, поражаясь, до какой степени его ладонь не отвыкла, не забыла, будто отпечатала в себе ощущение этих слишком легких, пушистых волос.

Теперь он больше всего чувствовал щемящую жалость к ней, слабой, не умеющей переносить боль.

Переставая плакать, она прерывисто всхлипнула, вздохнула и еще раз виновато пробормотала:

- Сейчас я пойду...

Наверное, помимо всех его правильных, заранее приготовленных слов, что-то сдвигалось в нем все время, пока они разговаривали, потому что, когда Тамара еще раз повторила: "Я пойду", - он услышал эти слова с какой-то другой стороны. Как будто, когда она говорила это час тому назад, это значило: "Я оставляю тебя одного". А сейчас он услышал: "Я останусь одна".

Час тому назад он думал: "Стукнет калитка, и я останусь сидеть тут, под деревом, один, со своей проклятой тоской, один, со своей обидой, изменой и болью".

А сейчас он представил себе ее по ту сторону захлопнувшейся калитки, на окраине незнакомого города.

До вокзала идти далеко. Пожалуй, несколько километров. Он увидел, как она идет одна, торопливо, стараясь не оглядываться. Он увидел переполненный грязный вокзал и людей, спящих на полу в ожидании отправления, и длинные очереди за билетами, которых, может быть, и не будет. Он спросил:

- А деньги у тебя есть?

Она не сразу поняла, о чем он спрашивает, потом рассеянно ощупала карман лежавшего рядом на скамейке пальто.

- Ничего... есть... ты не беспокойся.

"Конечно, нету", - подумал он и спросил:

- Ехать сюда тебе трудно было?

- Трудно, - равнодушно согласилась Тамара и, подумав, тихо повторила: - Трудно. Да меня и отпускать сперва не хотели.

- Не пускали? - удивился Платонов. - Откуда? Да, ты ведь потом куда-то поступила на работу, кажется?..

Она протянула руку ладонью вверх.

- Вот попробуй. Чувствуешь?

Он провел пальцем по ее ладони и нащупал на огрубевшей коже довольно глубокие рубцы или шрамы.

Тамара сейчас же отдернула ладонь, как от щекотки.

- Это все от жести. Углы на ящиках делаются жестяные, а перегружать нам приходилось все больше самим да еще в темноте. Знаешь, как для Ленинграда срочно приходилось? Концентраты. У многих девушек такие руки за зиму сделались.

Она говорила без особого интереса, кажется, даже думая о другом, а вовсе не об этих общеизвестных и общепонятных вещах.

Все это время он думал без конца о том, как она предала его любовь и искалечила его жизнь, и ему казалось, что ее жизнь вся состояла из этого предательства и измены. И почему-то только сейчас он начинал понимать то, что и прежде частично знал, что должен был знать, - всю ту обычную для этого необычного времени историю человека, оставшегося одиноким, маленького и слабого, который жил под черной тенью закрывшей солнце тучи войны, ждал, мучился, слабел и терял надежду, боролся со многими скверными искушениями, падал и поднимался со стыдом и тоской, и жил в холоде, и работал в темноте, на морозе, изо всех сил день за днем, до вот этих рубцов на ладонях. Человека, неокрепшего и гораздо более слабого, чем он, Платонов, человека, который всю надежду на помощь, всю свою веру в хорошее сейчас принес к нему, за тысячи верст, через бессонные ночи, усталость.