Шериф

Ружецкий почувствовал, что в комнате стало жарко. Или не в комнате: просто ему вдруг стало жарко? Но — невыносимо жарко. Он рванул на груди фланелевую рубашку, пуговицы с треском отлетели. Грудь под рубашкой была мокрая от пота, волосы (раньше, давно, много жизней назад, Ирина любила их гладить и частенько засыпала на его мохнатой груди) спутались и слиплись.

Безжалостная холодная рука сжимала сердце, Валерий скривился от боли и закусил губу.

Он не мог выстрелить в жену. Даже для того, чтобы прекратить ее мучения. Не мог. Это было выше его сил. От бессилия и жалости — к себе, к Ирине, к загубленной жизни, ко всему, что он когда-то имел и любил, — Ружецкий заплакал. Громко, в голос.

Он выбежал в коридор, кубарем скатился по лестнице, выскочил за дверь и побежал прочь, в больницу, туда, где белые занавески и голубой кафель, туда, где ему помогут, туда, где он не будет видеть, как смертельная бледность медленно, но неотвратимо заливает лицо его неверной жены, а на подушке, лежащей на ее развороченном животе, проступает розовое пятно с нечеткими контурами.

* * *

Невысокий зеленоглазый человек… Хотя человеком он был только наполовину, даже меньше, чем наполовину — он просто использовал человеческую плоть, более устойчивую в земных условиях — быстро шагал в темноте.

В Горной Долине кое-где горели редкие фонари. Их слабый свет, словно просеянный через сито холодного воздуха с мелкими каплями дождя, из последних сил разгонял подступавшую со всех сторон к городу тьму.

Зеленоглазый подошел к первому фонарю, встретившемуся на его пути. Достал из заднего кармана штанов рогатку. Это оказалось непросто. Ткань туго натянулась на бедрах, сковывая движения. Куртка трещала под мышками. Он с трудом завел руку назад, и рукав оторвался, повис на нитках.

Зеленоглазый нагнулся, чтобы поднять с земли камень, и все его тело свело судорогой. Он покачнулся и упал на колени, испустив страшный вопль. Густая черная слюна, мерцающая в темноте зеленоватым светом, вытекла из углов рта и повисла двумя толстыми нитями. Со стороны — если бы кто-нибудь видел его в этот момент — могло показаться, будто он жует шнурки. Лицо его исказилось гримасой страшной муки, на какое-то мгновение он вновь стал похож на того, кем был еще сегодня утром — маленьким мальчиком с ровными белыми зубами, мечтавшим о густых черных усах. Затем лицо вновь стало меняться, словно кто-то лепил его из пластилина. Он опять стал… Микки… Зовите меня Микки…

Зеленоглазый подождал, пока судороги отпустят. Ему нужна была новая одежда, он слишком быстро рос. Одежда и… еще кое-что. Чтобы расти дальше.

За оградой, в соседнем доме, испуганно завыла собака. Пес почувствовал близость чего-то страшного, потустороннего.

Микки оскалил зубы — они почему-то очень быстро крошились — и указательным пальцем начертил в воздухе замысловатый знак.

Большой пес заметался по веранде, шерсть на спине встала дыбом, хвост прилип к дрожащему брюху. Он царапался в дверь, ломая толстые тупые когти, искал защиты у хозяев. Но его никто не слышал, из жилых комнат доносился громкий звук работающего телевизора. Пес упал на бок, заскулил, забил всеми четырьмя лапами, из-под брюха показалась желтая струя мочи. Лиловый распухший язык вывалился из пасти, глаза стали наливаться кровью. Они раздувались все больше и больше, вылезли из орбит и наконец лопнули с сухим отрывистым треском, будто кто-то выстрелил из пневматической винтовки. Кровь и еще что-то склизкое выплеснулось из лопнувших оболочек на стену и потекло по обоям.

Зеленоглазый удовлетворенно подул на палец. Испытание закончилось успешно. Сила его прибывала по мере того, как сгущалась тьма.

С существами, лишенными интеллекта, он справлялся легко. Правда, они его чувствовали издалека и разбегались.

К сожалению, он не успевал их догнать, быстро растущим мышцам требовался белок, а костям — кальций, но в детском теле, которым он завладел, и того и другого было немного.

Этот пес убежать не мог, веранда была крепко закрыта. По той же самой причине Микки не мог до него добраться, а то бы он съел сейчас что-нибудь. Взламывать дверь он опасался, потому что не был готов к открытому противостоянию с человеком. Пока еще не был готов. К тому же… Человек мог быть вооружен.

Лакомый кусок лежал рядом, за тонкой дощатой стенкой, и уже начал остывать. Но для Микки он был недоступен. По сути, это было убийство ради убийства. Радостная проба сил. И если она и не принесла ему немного теплой крови и сладкого мяса, то, по крайней мере, доставила удовольствие.

Зеленоглазый вложил камень в рогатку, прицелился. Дождался момента, когда мышцы перестали дрожать и на мгновение замерли. Он отпустил кожанку с зажатым в ней камнем, и тугие жгуты выбросили камень прямо в лампочку. Бац! Свет погас. Ему стало лучше.