Шериф

Ну, я Леху знаю. На всякий случай стою рядом. Он ведь долго так не может: «Здрасьте-пожалуйста, извините-спасибо…». Чувствую, он уже закипает, — как чайник со свистком. Я-то этот свист слышу, а ей — хоть бы что. Лежит, смотрит ему прямо в глаза и ни на что не реагирует.

Я положил Кирсанову руку на плечо: «Пошли-ка, Леша, в коридор. Пошепчемся». Беру сверток под мышку, Леху — под локоток, и в коридор.

Говорю: «Что ты от нее хочешь?» — «Понятно что: имя, фамилию, отчество. Сколько лет да откуда взялась. Чего тут непонятного?»

«Боюсь, Леша, она тебе ни слова не скажет. Я читал: такое бывает. Называется — „реактивное состояние“. А грубостью мы от нее ничего не добьемся. Ну что ты, пытать ее будешь?»

Он, конечно, злится: «А мне-то что делать? Может, ее сейчас ищут?»

«Нет».

«А что, ориентировка на нее поступила?»

«Значит, ее пока никто не ищет?» — «Никто».

Представляете, ситуация? Нашли в поле рожающую женщину. А кто она, откуда? Неизвестно. Что делать?

Я говорю: «Надо ждать. Может, подадут ее в розыск, тогда все и прояснится. Тебе из райцентра телефонограмму пришлют с ориентировкой, там все и прочитаем». Говорю так, а сам не верю. Да и Леха чувствует, что дело нечисто. «Темнишь ты, Николаич».

Я ему сверток показываю. «Вот что при ней было. Еще рубаха белая, до пят, вроде савана. И все. И знаешь, что удивительно?» — «Ну?»

«Лобок у нее небритый. Значит, к родам ее не готовили. А через весь живот — разрез. Даже не разрез — надрез. Кто-то кожу рассек. Чисто рассек, края ровные, пупок справа обошел. Профессионально. Словно кесарево хотели делать. Понимаешь? Странно. К родам не готовились, сразу на кесарево хотели идти. А ведь нужды в этом не было. Она сама разродилась». — «Ну и что это значит?» — «Понятия не имею. При ней — ни документов, ни личных вещей. Только эта тетрадь, в которой ничего прочитать невозможно». — «Что за тетрадь?»

Развернули мы сверток. Посмотрели еще раз. Ничего не понятно. И главное, непонятно, что дальше делать.

И тут до меня вроде как доходить начало. «Послушай, Леша. Тебе не кажется, что ее просто хотели выпотрошить, как селедку? Вырезать детишек, а ее — бросить? А? Очень на это похоже».

Он на меня глаза таращит. «Ну ты, Николаич, фантазер. Никогда о таком не слышал, ни у нас в районе, ни в области. Что ты? Господь с тобой! Разве такие страсти бывают?»

«Вот видишь, мы не знаем, как все было на самом деле. А может, она еле из-под ножа сбежала? А ты ее выдать хочешь? Прямо в руки мучителям. Не боишься грех на душу брать?»

Сопит: «Откуда же она могла сбежать? На двадцать верст кругом — ни живой души. Глухомань сплошная». — «А где, по-твоему, черные дела легче делать: в глуши или в Александрийске, в центральном роддоме?» Чувствую, до него доходить стало. Ну а что? Ведь рисковал-то он: если хватятся, потом все шишки на Кирсанова — почему вовремя не доложил?

«Давай сделаем так, — говорю. — Пока суетиться не будем. Если поступит на нее ориентировка — отрапортуешь, как положено. Если она заговорит — еще лучше. Будет, по крайней мере, понятно, что к чему. А пока — просто затаимся. Ну, лежит и лежит себе в больнице женщина. Память у нее отшибло».

«Ты, — говорит, — Николаич, конечно, ерунду несешь… Но все же… Куда нам торопиться? Правда?» — «Правда. Она еще очень слаба. Ее пока и перевозить куда-то рано.

Пусть немного оклемается, на ноги встанет… А?» — «Ладно, — говорит. Нехотя так. — Пусть пока лежит в больничке, отдыхает». — «Ну, вот и хорошо».

А про ночной случай я ему не рассказал. Тогда бы он точно не согласился. А я видел, что напугал ее кто-то. Очень сильно. И еще… Предчувствие было нехорошее. Понимал я, что нельзя никому про нее говорить. Вот вы, Оскар Карлович, верите в предчувствия? Да? И я — тоже. Верю.

Так Екатерина оказалась в Горной Долине.

* * *

Пинт поерзал на стуле:

— Что, вот так? Действительно как снег на голову? И никто не объявился? Ну, там, муж… Или родственники какие?..

Тамбовцев покачал головой:

— Никто. Никто ее никогда не искал.

— А она… Потом что-нибудь рассказала? Тамбовцев тяжело вздохнул. Видимо, это были горькие воспоминания. Он сморщился, словно жевал лимон:

— Нет. Не сказала ни слова.

— Постойте. — Пинт сощурился. — Вы говорите, ее звали Екатерина… Екатерина Воронцова. Значит, свое имя она вам назвала?

Тамбовцев рассмеялся:

— Как бы не так. Это я ее назвал Екатериной. Вид у нее был больно царственный. Она не ходила, а плыла. И осанка, стать!.. Никогда не встречал ТАКУЮ женщину. — Тамбовцев особенно выделил «такую».

— Да, Николаич, точно, — подтвердил Шериф. — Моя мать ее тоже называла Екатерина Великая.

«Только без мозгов», — обычно добавляла мать, но Баженов не стал продолжать.

— Да. А Воронцова?.. — Тамбовцев пожал плечами. — Ну, не Ивановой же ей быть с такой статью. Не Сидоровой. Я, правда, хотел, чтобы она стала Тамбовцевой… Но… Не судьба. Пролежала она у меня в больнице два месяца. Говорить так и не начала. И никто не искал ее, словно она возникла из пустоты. Понимаете? Откуда она появилась? С неба упала? Или из-под земли вылезла? А вы говорите, ваш рассказ странный…