Шепот во мраке

Прежде всего мы установили, что чудовищные вермонтские существа и гималайский снежный человек Ми-Го принадлежат к одному ряду дьявольских воплощений. Кроме того, у нас возникла любопытнейшая гипотеза зоологического порядка, относительно которой я не стал советоваться со своим университетским коллегой профессором Декстером лишь потому, что Эйкли запретил сообщать кому-либо о нашем совместном исследовании. Сейчас я нарушаю этот запрет по одной простой причине: я считаю, что общественной безопасности в большей степени будет способствовать не умолчание, а рассказ-предупреждение. Люди не должны беспокоить глухие уголки вермонтских гор, равно как и те труднодоступные гималайские вершины, которые в последнее время все настойчивее стремятся покорить альпинисты. Но самое главное, чего мы добивались, – это расшифровать иероглифы на проклятом черном камне; если бы эта затея увенчалась успехом, мы могли бы стать обладателями таких тайн, глубже и головокружительнее которых человечество не знало за все время своего существования.

III

В конце июня пришла посылка с граммофонной пластинкой. Эйкли отправил ее из Братлборо, так как не слишком доверял почтовой службе, действовавшей на местной вспомогательной линии. Он уже давно и все явственнее ощущал за собой слежку, а пропажа нескольких наших писем лишь еще сильнее укрепила его подозрения. Теперь он часто поговаривал о коварных деяниях некоторых местных жителей, коих считал не только ушами, но и руками скрывавшихся в горах таинственных существ. Прежде всего он подозревал угрюмца Уолтера Брауна, в одиночестве обитавшего на своей захолустной ферме, расположенной на горном склоне, вплотную подступавшем к густым лесам: этот Браун нередко торчал в самых людных местах Братлборо, Саут-Лондондерри, Беллоуз-Фолз и Ньюфейна, причем появлялся там внезапно и, похоже, без всякой надобности. Эйкли был уверен, что голос Брауна звучал в одном особенно жутком разговоре, записанном им при особых обстоятельствах; кроме того, однажды он обнаружил близ дома Брауна след – все тот же отпечаток когтистой лапы, – и это навело его на самые мрачные предположения. Любопытно, что этот отпечаток находился почти рядом со следами самого Брауна, причем оба они – отпечаток лапы и человеческий след – были направлены навстречу друг другу.

Итак, пластинка была отправлена из Братлборо, куда Эйкли добрался на своем «форде» по пустынным вермонтским дорогам. В приложенной записке он сознавался, что уже опасается этих дорог и за покупками в Таунсенд отныне намеревается ездить исключительно днем. Затем он повторил, что человеку, узнавшему слишком многое о чудовищах, нужно уйти подальше от этих безмолвных и загадочных гор, если, конечно, он не хочет, чтобы его тайна умерла вместе с ним. Он писал, что вскоре переедет жить к сыну в Калифорнию, хотя ему будет нелегко расставаться с местом, с которым у него связано ощущение своих корней и множество воспоминаний.

Прежде чем прослушать пластинку на граммофоне, позаимствованном в административном корпусе университета, я внимательно просмотрел пояснения Эйкли, разбросанные по страницам его писем. Как сообщал Эйкли, эта запись была сделана первого мая 1915 года около часа ночи подле закрытого входа в пещеру, что расположена в том месте, где западный лесистый склон Черной горы вздымается над топкой лощиной Ли. Именно в этом месте издавна слышались странные голоса, а потому Эйкли и решил прийти сюда с граммофоном, диктофоном и чистым диском в надежде на успех. Опыт подсказывал ему, что канун Майской ночи – ночи чудовищного шабаша, о которой повествуют все ведьмовские предания Старого Света, – может оказаться самым удачным временем для задуманной им охоты, и он не был разочарован в своем выборе. Примечательно, однако, что именно в этом месте он больше никогда не слышал никаких голосов.

В отличие от всех подслушанных им в лесу звуков, записанный на пластинку разговор походил на некое ритуальное чтение, причем один из голосов был явно человеческим – хотя чьим именно, Эйкли так и не смог определить. Но явно не Браун – это была речь более образованного человека. Главная же загадка таилась во втором голосе – в том самом проклятом жужжании: в нем даже близко не было ничего человеческого, хотя говоривший изъяснялся на хорошем английском языке и даже с признаками учености.