Шеломянь

В Киеве готовился к вечерне митрополит Ники-фор, еще не старый ромей, пять лет назад присланный на Русь волею константинопольского патриарха. На скамье под оконной нишей уже лежало роскошное, вышитое золотыми нитями и украшенное драгоценными камнями парадное облачение, и слуги суетились под пристальным взглядом невысокого и сухощавого митрополита.

В одно мгновение потускнело золото на облачении, а из драгоценных камней исчез внутренний огонь. Никифор, как был, в простой монашеской рясе и босой, подошел к окну, поглядеть, что заслонило солнце.

И увидел врага рода человеческого, с печальным оскалом взиравшего на сжавшийся под его взглядом святой Киев. Глаза диавола были разноцветными. Ровный фиолетовый лучик, конец которого терялся на Подоле, тянулся из одного, а второй мерцал неверным голубым огнем, исказившим в гордыне своей очертания крестов на Святой Софии и Десятинной церкви.

На лбу врага рода человеческого была отчетливо видна изогнутая отметина, оставленная ангелом Господним в тот самый миг, когда отступника, осмелившегося воспротивиться воле Божьей, низринули в ад.

Взгляд митрополита Никифора встретился с взглядом сатаны. Владыка преисподней свел глаза к носу, и в лицо Никифора ударил яркий луч неземного огня…

Яркий луч света и темный коридор, вот что увидел в последний миг жизни киевский митрополит.

Или в первый миг смерти?

* * *

Боярин суздальский Борис Глебович, прозванный за родовой знак Коловратом, гостил у родного брата Михаила в крепостце, отстроенной недавно князем Юрием Долгоруким на месте вятичского языческого капища Московь. Крепость была так себе, деревянные башни, обмазанные глиной для предохранения от пожаров, да земляные валы с покосившимся уже частоколом, покрывавшимся, как только сходил снег, мягким и осклизлым ковром сине-зеленого мха.

С башенных забрал вся Московь была как на ладони, с теснящимися на макушках холмов постройками и густыми лесами у изножия. Лесами, такими удобными для внезапного нападения на город, если бы не стояли они в низине на влажных глинах, способных остановить любого непрошеного гостя.

Но братьям-боярам нечего было делать в тот вечер на продуваемых всеми ветрами башнях. Сидели Михаил и Борис в тепло протопленной горнице воеводского дома, довольные встречей, беседой, столом, щедро уставленным едой и напитками.

— Забрал бы ты меня отсюда, брат, — говорил Михаил, щедро подливая Борису Глебовичу хмельного меда в расписной деревянный ковш-утицу. — Забери хоть в Суздаль, хоть во Владимир, хоть к черту на рога, не в Страстную неделю будь нечистый пом&нут! Лишь бы подальше от этой неуемной дикости! Веришь ли, брат, я, воевода княжеский, с горожанами, — слово это он сказал, как сплюнул, — через переводчика общаться вынужден. Вятичи и так говоруны известные, через слово понимаешь, через предложение разумеешь… Так они еще с чудью местной, рыбаками вонючими, породнились, и не только кровь — говор смешали. Хоть святых выноси, авось помогут!

— Путаешь что-то, брат, — отвечал уже порядком захмелевший боярин Борис. — Какая тут чудь? Они ж на севере!

— Не чудь, так мурома или весь, все одно! — отмахнулся московский воевода. — И так, и так — все тошно!.. Представь еще, скоро восемь лет тому, как рязанский князь Глеб пожег город и села вокруг него. И что же? Видел, сколько пепелищ вокруг и поныне? А почему? Ленивы, сволочи! Говорят, им проще в лесу шалаш накидать, чем городской дом заново отстроить. А как я с них в лесу княжеские сборы брать буду? Сам Мономах, царствие ему небесное, себе в подвиг считал по этим землям проехать просто! А мне со здешних дикарей — подать бери? Нет, брат, по-христиански прошу, забери меня отсюда, замолви слово перед князем Всеволодом! Говорят, ты в большой чести у него.

— А обратно потом не запросишься? — прищурил осоловелый глаз боярин Борис. — В глуши-то тихо, из врагов, поди, только медведи да волки… Близость к князю, она ведь, брат, тоже не всегда мед.

— Хоть к черту на рога, — повторил Михаил, с громким стуком поставив опустевший кувшин на стол.

В горнице сильно потемнело, хотя до вечера было еще далеко.

Нет, воевода, не к месту ты поминал нечистого и не ко времени!

Над Московью солнечный диск медленно повернулся вокруг своей оси, открывая скрытую темную сторону. Выскочившие наружу бояре оказались в тесном кольце обеспокоенных дружинников, не понимавших, что происходит. Но Михаила больше беспокоило не затмение высоко в небе, а громкие крики, доносившиеся с вечевой площади, еще с языческих времен занимавшей место за стенами Кремника на широкой части Боровицкого холма.

— Что? Бунт? — спросил воевода, за шиворот остановив одного из воинов гарнизона.

— Люди боятся, — дрожащим голосом отвечал воин, — говорят, конец света близок, мир сворачивается!

— Шеи посворачиваю! — заорал Михаил. — На коней!

Крепостные ворота распахнулись, и суздальские дружинники, присланные сюда князем Всеволодом, помчались на еще различимый в сгущающейся тьме вымпел с родовым знаком Мономашичей, развевавшийся над гридницей, местом суда и торга, фасадом выходившей на вечевую площадь.