Шеллшок

Паника, внезапная неодолимая паника брызнула чернотой в моем мозгу – извивающаяся черная масса, исполосованная розовым, серым, зеленым ужасом. Миллиарды острозаточенных лезвий красного цвета, наподобие до невозможности тоненьких червей-каннибалов, копошились в судорожно извивающейся кровавой пелене где-то позади моих глаз, или по крайней мере в каком-то уголке моего существа, а другая моя часть наблюдала за этим. Одна моя часть наблюдала за происходящим без боязни, с клиническим интересом и даже, пожалуй, забавляясь. А другая часть умирала.

Справа от меня произошло какое-то движение, чьи-то пальцы немного повернули черный циферблат, послышались невнятные слова, мои виски снова стиснули металлические пластины, затем а-а-а-а-а... нет, нет, нет. Это была боль – которая совсем не боль, а судорожный спазм, который рвал на куски и выворачивал обе половины моего мозга. Свет, который не был светом, темнота, непохожая на темноту. Я был парализован и не мог пошевелить ни пальцами, ни ресницами. Как будто меня замораживали и отогревали, потом бросали в пекло, опять замораживали, но продолжали обжигать жарким огнем. И я скользил по наклонной плоскости, горел, падал, погружался все ниже и ниже в холодные, похожие на водоворот мягкие недра земли...

Наступил конец.

Я понял, что чудовищные импульсы и судороги больше не поступают в мой мозг, хотя я их все еще ощущал. Ощущал или чувствовал скорее как воспоминание о слышанной в детстве песенке, нежели как нечто физически болезненное. Но наступил конец кошмару, невыносимому растворению самой сокровенной сущности, непреодолимому страху исчезнуть в никуда...

Снова Чимаррон. Тот же самый вопрос. Мишель. Малышка Спри. Прелестно-уродливый ребенок с раздавленным лицом, жующий лимон, шлепается животом в бассейн, наполненный мелко истолченным стеклом.

Но я узнал Чимаррона. Узнал и вспомнил его. Я понимал, о чем он спрашивает. И знал ответ. Ответ был простой: Реджистри, вилла 333. Именно там находится моя возлюбленная, моя сладкая и знойная – весенний цветок с зелеными глазами, из которых струится теплый летний дождь. Спри. Она там, она до сих пор там. Моя Спри.

Я слышал его вопрос. И понимал, я ничего не понимал с такой отчетливостью в прежней жизни, что, если я когда-нибудь и скажу ему ответ, я сделаю это прямо сейчас, пока они снова не начали терзать меня: сейчас или никогда. И я не сказал.

После этого не имело никакого значения, что они со мной сделают, что могут сделать, потому что больше никогда они не смогут причинить мне боль. Мне стало легко, хорошо и радостно. В моих глазах были слезы, я чувствовал, как они стекают по моим щекам; это было не по-мужски – чисто женская слабость в битом-перебитом, покрытом шрамами плачущем мужчине с крепкими мозолистыми руками, – и я не стыдился этих слез, мне было на все наплевать.

Затем кошмар повторился.

Некоторое время спустя я поднялся к потолку в углу комнаты и смотрел сверху на болванчиков, которые смешно суетились вокруг какого-то парня. Он казался безжизненным чурбаном, выглядел как законченный мертвец. Нет, это было не так. Если бы он был мертвым, там лежал бы не парень, а раскрывшаяся кукла, ведь бабочкой был я – я висел здесь под самым потолком. Подо мной доктор Франкенштейн колдовал с циферблатами, переключателями и помидородавилками, пытаясь создать гром и молнию, швырнуть их в неподвижного уродца, привязанного к уродливому столу, с уродливыми зажимами на голове, от которых отходили провода...

Замок, уродец, Игорь и доктор исчезли, остались далеко-далеко внизу, в самой дальней дали, там, куда не может добраться даже память. Вместо них передо мной внезапно возник... абсолют.

И вдруг Абсолют сделался трансцендентально ясным, несравненно ярким и прекрасным. Благородно-торжественные волны ослепительной и вечной синевы вздымались и расходились во все стороны... от меня. И я понял, что нахожусь в самом центре этого великолепия. Эта красота, эта взмывающая к звездам песнь колыхалась и кружилась вокруг моего обратившегося в точку сознания. Сам же я был бескрайним, всеохватным, бесконечным и поэтому чрезвычайно довольным собой.

Я двинулся, как мне показалось, вперед, однако это было движение во всех направлениях, в бесконечность, и передо мной появился просторный туманный берег, который все приближался и делался все больше и больше. И я подумал, подумал всеми кометами, солнцами, сверхновыми звездами, совокупляющимися вселенными, образующими мерцающие синапсы в безбрежности моего мозга, откуда здесь взялся туман, который наподобие ледяной, влажной, серой пелены накрыл всплывшие в памяти зимние набережные в этом огромном вскипающем пространстве. Все ближе и ближе... и вот я увидел, что это не туман, а звездное море – миллиарды звезд – сияющих капелек, кажущихся меньше песчинки потому только, что я был таким бескрайним, всеохватным, бесконечным.