Шелест срубленных деревьев

- Может, к тому времени война закончится.

Единственным человеком, который не запаниковал и не стал складывать манатки, был Шая Рабинер.

- Никуда не поеду! - объявил он Шлейме. - Нашли шпионов, нашли лазутчиков! Какой сапожник Довид шпион? Какой из меня лазутчик? Попади я к царю во дворец, знаешь, что бы я ему сказал?

- Не-е, - протянул Шлейме.

- Ваше величество, - сказал бы я ему, - представьте себе на миг, только на миг, что вы еврей, живущий в Богом забытом местечке Йонава Ковенской губернии, к тому же еврей-портной, который с утра до позднего вечера тычет иголкой в сукно или рядно и так зарабатывает свой хлеб насущный. Как вы думаете, Ваше величество, - сказал бы я, - нашлась бы у вас, у еврея, свободная минутка для подглядывания за русскими войсками? Если уж вы, Ваше величество, в самом деле решили кого-то срочно выселить с приграничной полосы, то почему бы вам не начать, скажем, с самого солнца на небосводе, которое со своей удобной позиции день-деньской следит за передвижениями и окапываниями, а на закате, как заправский шпион, спешит с тайными и важными донесениями на запад, к рубежам враждебной Германии? С солнца, а не с вашего верноподданного еврея Шаи Рабинера.

Шая рассмеялся, но смех был какой-то скомканный и невеселый. Казалось, он не столько убеждал русского царя, во дворец которого никогда не попадет, сколько подбадривал самого себя, желая укрепить свою решимость.

Шлейме слушал его с какой-то почтительной жалостью и думал о том, что Рабинеру не стоит оставаться в Йонаве (он тут совсем зачахнет или свихнется), лучше ему вместе со всеми уехать. Кому в опустевшем, очищенном от евреев местечке он будет шить?

Как бы угадав мысли своего ученика, Рабинер тихо сказал:

- Чтобы никому не мозолить глаза, сложу свои причиндалы в котомку и отправлюсь по хуторам. Кому овчину залатаю, кому сермягу сошью, а кому и костюм для венчания в костеле. Иголка, Шлейме, не разбирает, где еврей, а где гой, ей все равно.

Шая ненавязчиво искушал ученика, предлагал (чаще намеками) разделить с ним, старым бродягой, его странствия - мол, хорошие портные нигде не пропадут, они повсюду в цене. Ну а когда отгремит война, все изгнанники с выселок вернутся домой, обратно в Йонаву.

Но Шлейме молчал и искушениям не поддавался.

Иногда он отрывался от шитья и подходил к окну, за которым шебуршил стареющими листьями дряхлеющий клен и с пугающим скрипом и тарахтеньем катили по мостовой к мельнице груженные мешками с зерном крестьянские подводы. Шлейме смятенным взглядом провожал их до поворота и, как ни тщился, никак не мог себе представить, что на таком вот возу с высокими грядками невесть куда тащатся по местечку беременная мама, отец, братья и сестра, а его среди них нет: он бродит, неприкаянный, вместе со своим учителем Шаей Рабинером по глухим, облаянным собаками литовским хуторам, хлебает из чужих мисок кислые щи, ночует на сеновалах...

Затянувшееся молчание отчуждало их друг от друга, каждый прятал в него, как в глиняную копилку, что-то свое - невысказанное, сокровенное, но чем больше это гнетущее молчание длилось, тем тягостней становилось на душе, и первым пару медяков из копилки решился вытрясти Шая.

- Спасибо тебе, Шлейме, - сказал он. - Мне было с тобой хорошо... Как с родным сыном...

- Вам, реб Шая, спасибо... - поперхнулся благодарностью ученик.

- Передай отцу и матери, что я на этой неделе к ним забегу... За мной должок числится...

- Можно, реб Шая, я буду к вам приходить до последнего дня?

- Приходи. Обязательно приходи. В любое время. Когда будешь и за тысячи верст отсюда. Как Лея... Ты что думаешь, приходить можно только с соседней улицы?

- Нет...

- Я к своему учителю... в Белосток... до сих пор даже к мертвому прихожу... И он ко мне до сих пор приходит... Из памяти никого выселить нельзя... У памяти нет пограничных столбов.

К приходу Рабинера Рыжая Роха вымыла полы, натерла до блеска засиженные мухами окна, сменила занавески, достала из комода большую в аляповатых цветах скатерть, накрыла ею стол, уставила его яствами домашнего приготовления, принарядилась, подстригла Довиду усы и бороду, строго-настрого наказала своей ораве не путаться под ногами, в награду милостиво разрешив ей до самых сумерек играть во дворе в прятки.

Шаю она встретила на пороге, чинно провела в комнату, где за празднично накрытым столом уже восседал ухоженный, нетерпеливый Довид.

- Милости просим, милости просим, - приговаривала Рыжая Роха, водворяя Рабинера на почетное место рядом с мужем.

- Мой должок, Довид, - сказал Шая, ставя на стол четвертинку.

- Ну что вы, что вы, реб Шая! - вскинул как спросонья голову сапожник Довид. - Это мы перед вами в долгу.

Разговор, как покинутое на обочине кострище, долго не разгорался, едва тлел - золы в нем было больше, чем огня, и сметливая хозяйка решила плеснуть на головешки керосину.

- Простите, реб Шая, - начала она, - неужели холостяков тоже выселяют?

- А что, холостой еврей - не еврей?

- Холостяк, по мне, полуеврей... неполный еврей, - поправилась сапожничиха.

- Всех выселяют, всех.

- И тоже в глубь ну этой самой... империи?