Так случилось с первых шагов, сделанных Шекспиром на театральном поприще, так продолжилось и в посмертной оценке его творчества. В первой редакции эту оценку произвел Бен Джонсон. Как и Шекспир, он (приемный сын каменщика) университетов не кончал, но, в отличие от Шекспира, был самым признанным среди драматургов эрудитом и знатоком античности. Начало его классической образованности было положено в школе, а продолжено самостоятельным трудом. Именно ему принадлежит самый памятный отзыв о Шекспире.
Поводом был выход в свет посмертного собрания драматических произведений Уильяма Шекспира — Первого фолио (1623). Джонсон принял в нем участие и предпослал ему стихи, воспевающие «Эйвонского лебедя». Так что сомнения нет: Джонсон говорил об авторе пьес, уроженце Стрэтфорда-на-Эйвоне, которого он хорошо знал лично. Там произнесены и знаменитые слова:
Какова мера оценки в слове
Комментарием к тому, как понимают / или не понимают сказанное Джонсоном, открывается книга, благодаря которой мы знаем программу английской школы XVI века не хуже, чем нынешнюю, — классическое исследование Т. У. Болдуина (1944) в двух томах и на полутора тысячах страниц
Блестящий афоризм — опасная вещь. Так или иначе он всегда лжет и никогда не говорит правду… В лучшем случае афоризм определяет тему разговора, предлагая разрабатывать ее и с осторожностью превращать в общее место, всегда неточное и все-таки приближенное к правде…
Афоризм, о котором говорит Болдуин, — слова Бена Джонсона, вынесенные исследователем в название. Их очень рано начали неверно интерпретировать, и под эту интерпретацию еще в XVII веке стали неверно цитировать, заменив всего лишь одно слово: вместо
В деле построения шекспировской биографии, рассуждая о мере классической образованности, — важно понять, почему в зависимость от нее ставят творческую способность: мог ли Шекспир при своем знании латыни написать то, что он написал, или не мог и тогда это сделал за него кто-то другой? Бен Джонсон полагал, что мог, хотя и был изумлен тем, что Шекспир это сделал. Сделал благодаря своему природному дару.
Те, кто уже в XVII веке переиначил цитату, видимо, полагали иначе. А потом этого мнения стало тем легче придерживаться, что «латынь из моды вышла», и меру школьного знания стали судить не по елизаветинской школе, а по тому, что проходили по школьной программе в последующие века… Проходили все меньше и меньше, пока не дошли до того, что знания латыни стало довольно «лишь эпиграфы разбирать». Но при этом новые таланты и гении научились обходиться без этого некогда необходимого знания, и никто их в этом не укорял. Почему же тогда так строго спрашивают с Шекспира?
Этого вопроса невозможно избежать, мы обречены к нему еще не раз возвращаться. Но для начала нужно, вслед Болдуину, определить, что в тогдашнем значении и объеме знания могло означать «знал довольно по-латыни…» (воспользуемся для перевода этой формулы пушкинским вариантом).
Был ли Шекспир прилежным учеником Королевской школы города Стрэтфорда?
Мы этого не знаем. Школьные воспоминания еще не вошли в моду. Единственное свидетельство — пьесы Шекспира. Они же говорят: независимо от того, какие оценки мог приносить из школы Уильям, он вынес из школы и пронес сквозь все свое творчество то, что на языке проверяющих инстанций называется «остаточным знанием», то, что остается в памяти после сданного экзамена. И это, в сущности, — единственное, что имеет значение, ради чего затевается школьное образование и что служит оправданием десятка лучших лет, отданных зубрежке.