Шейх и звездочет

У каждого он свой — красный уголок детства, безгранично вольный, беспечный. Не только детства — всей довзрослой жизни. Хотя, глядишь, какой-нибудь там дядя Вася нет-нет да и погонит, засучив штаны, футбольный мяч, забегается до седьмого пота. Были свои дяди Васи и в наше время, не обходили они школьного двора, преследовали мяч, расталкивая мелюзгу, до хрипоты споря по поводу и без повода и в качестве самых веских аргументов отвешивая подзатыльники. И в карты с ребятами постарше резались — в очко, в буру, в свару, и в чику дулись, разве что махнушку не выбивали. «Что их сюда тянет? — думалось мне. — Как дети!» Теперь с каждым годом все яснее — что.

Школьный двор таился в окружении густых яблонево-грушевых садов. И сама-то улица, на которой стояли и школа, и наш дом, называлась Алмалы — яблоневая, значит. Нынче таких улиц не встретишь. Представьте, весь май осыпает дорогу кипящий над заборами яблоневый цвет, а в июне начинает царствовать липа, выстроившаяся вдоль тротуаров по обе стороны улицы. Идешь под желто-зеленой липовой крышей — пчелы звенят, а аромат, будто округу медом окатили! Позже опять властвует яблоня. Плоды ее день и ночь гулко бьются оземь, выкатываются, как румяные колобки, из-под ворот и калиток, выбирай на вкус — антоновка, анисовка, золотой ранет… Примиряются яблоня с липой лишь осенью, когда ветер-листобой раздевает соперниц одинаково нещадно до последнего желтого листочка.

Так или иначе, но улица называлась Яблоневой, не Липовой и не Грушевой, хотя таких урожаев груш, как у нас, смею утверждать, ни одна из других улиц города не знала.

Наш школьный двор был не очень большой, но уютный, со слегка покатым футбольным полем, с баскетбольно-волейбольной площадкой, с какими-то сараями, закоулками, тупичками, посадками фруктовых деревьев, на которых, удивительное дело, плодов увидеть было невозможно: мы их, как саранча, еще по весне поедали, чуть ли не в цветах, это мы-то, пацаны с Яблоневой, по жилам которых вместо крови, наверное, яблочный сок струился.

За посадками и следующим за ним картофельным полем начинались Ямки. Но о них вкратце я уже говорил.

На дворе в тот день было тесно. Играли и в баскет, и за обитым мячом кустарником — в чику… Но господствовал футбол. Тут были и наши однокашники из седьмого «А» Жбан с Килялей, самые «авторитетные» на школьном дворе пацаны, пыхтел вечно юный дядя Вася (правда, скоро, когда развернулись события, он растворился, ушел незаметно), торчал в воротах мальчик на побегушках Титя, мельтешила прочая ребятня. В кутерьме, демонстрируя чудеса техники, ярко вырисовывался десятиклассник Сашка Пичугин, парень в наших краях новый, но уже с «весом». В люди у нас можно было выбиться или за партой, или на школьном дворе. Профессорский сынок преуспел и там, и тут. Первый математик школы, без пяти минут медалист, краса и гордость района, он завоевал симпатии не только учителей и девочек, но и широкой дворовой публики. В стильном пиджачке и неизменных брючках-дудочках с разрезами у щиколоток (иначе не полезут), в остроносых неудобных для игры туфельках из крокодиловой кожи, как он виртуозно манипулировал мячом! Он почти не бегал, однако мяч у него отобрать было делом чрезвычайно трудным. И мячи не забивал он, а элегантно, обмотав вратаря, вкатывал в ворота. Частенько здесь, на школьном дворе, он и в карты игрывал, и я просто диву давался, когда он уроки учит, когда готовится к математическим олимпиадам, на которых и побеждать умудряется. Я поражался калейдоскопичности его увлечений и способностей. А вот об одной его страсти — страсти коллекционера старинных открыток я до того дня не знал.

Но все по порядку.

— Шейх, вставай в ворота, — завидев нас, крикнул Титя, — мне домой надо.

К Шаиху на школьном дворе отношение было сложное. Хотя это я теперь так думаю. Наоборот — примитивное, одноклеточное, какое-то прямолинейно-насмешливое и ехидное. Каждый считал своим долгом задеть его, испытать на нем свое остроумие, пускали в ход и руки. Почему, с какой стати? Да потому, что у него отсутствовало поголовно владевшее нами всеми чувство стадности, он выделялся, во многих ситуациях поступал иначе, чем остальные, и при этом, несмотря на внешнюю ершистость, был мягок нравом и безответен на «злодейства» сверстников. Видел всю их пустячность, лишь голову задирал в ответ, дул, выпятив нижнюю губу, на челку и уходил. Получалось это у него высокомерно, будто от назойливых мух отмахивался, — нос кверху, взгляд вдаль, ни сдачи тебе, но и ни заискивания — вот что более всего выводило из себя местных архаровцев и побуждало все к новым и к новым наскокам.

«Кого ты из себя гнешь?» — пытали его. И летело вдогонку еще в начальных классах набившее оскомину:

Шейх багдадский —
Ремень солдатский,
Кесарь ржавый,
Карман дырявый.