Шеф сыскной полиции Санкт-Петербурга И.Д.Путилин. В 2-х тт. [Т. 2]

— А вот, изволите видеть, как дело обстояло. Около года тому назад отправился сын мой по торговым делам на Волгу. Пробыл он там порядочно времени. Познакомился он в Сызрани со вдовой купчихой-миллионершей Обольяниновой и с ее единственной дочерью-красавицей Аглаей Тимофеевной. Вернулся. Сияет весь от радости. Поведал о знакомстве. Я сразу смекнул, в чем дело. Вскоре прибыли в Питер и Обольянинова с дочкой. Поехал я к ним, стал бывать. Однажды меня и спрашивает сын: «Дашь, отец, согласие на брак мой с Аглаей Тимофеевной?» — «Дам, — отвечаю, — с радостью». Однако вдруг все дело круто изменилось: перестал сын бывать у волжской купчихи, стал темнее тучи. Тоска на лице так и светится. Стал я допытываться о причине всего этого. Молчит, а то пустяками отговаривается. А ночи все почти напролет ходит по комнатке этой, охает, вздыхает, то молиться начнет, то — плачет. А теперь, как известно вашему превосходительству, и вовсе исчез.

— Скажите, с момента исчезновения вашего сына вы не были у волжской купчихи и ее дочки?

— Нет-с. Что мне у них делать?..

— У них есть какое-нибудь торговое дело?

— И не одно. И мануфактурное, и железное, и рыбное.

— Отлично. Так как мне хотелось бы повидать бывшую полуневесту вашего сына, то мы сейчас устроим вот что: вы меня отвезете к Обольяниновым и представите им как крупного петербургского промышленника. Доктора мы можем выдать за моего управляющего-доверенного.

— Слушаю-с, ваше превосходительство! — живо ответил Вахрушинский.

КОЛЕНКОРОВЫЙ ПЛАТОК

— Это их собственный дом? — спро-сил Путилин, когда мы остано-вились перед отличным камен-ным особняком близ церкви Иоанна Предтечи.

— Нет-с, это дом их тетки, петербургской богатейки.

Дверь нам открыла женщина, довольно старая, понурого вида, одетая во все черное.

— Здравствуйте, Анфисушка, дома ваши-то?

— Дома-с… — ответила черная женщина. — Пожалуйте.

— Так вы скажите самой-то, что приехал, дескать, Сила Федорович с двумя промышленниками об деле поговорить.

Мы быстро разделись и вошли в залу.

Тут не было той кричащей роскоши, что у Вахрушинского, но, однако, и тут все было очень богато.

Не успели мы присесть, как дверь из соседней комнаты распахнулась и вошла девушка.

Очевидно, она не ожидала нас встретить здесь, потому что громко вскрикнула от удивления и испуга.

Одета она была довольно странно и необыкновенно. Длинный, светло-лилового цвета бархатный сарафан-летник облегал ее роскошную, пышную фигуру. На груди сверкали ожерелья из всевозможных драгоценных камней. Руки были все в кольцах. На голове — простой коленкоровый белый платок, низко опущенный на лоб.

Из-под него выглядывало красивое, удивительно красивое лицо. Особенно замечательны были глаза: огромные, черные, дерзко-властные.

— Простите, Аглая Тимофеевна, мы, кажись, вас напугали? — направился к ней Вахрушинский. — Нешто Анфисушка не предупредила? Мы — к мамаше, по торговому делу. Позвольте представить вам незваных гостей.

Путилин, назвав себя и меня вымышленными купеческими фамилиями, низко и почтительно поклонился красавице в сарафане.

— Очень приятно, — раздался ее певучий, несколько вздрагивающий голос.

Она была еще в сильном замешательстве.

Путилин, удивительно ловко подражая купеческому говору и даже упирая на «о», стал сыпать кудреватые фразы.

Я видел, что он не спускает пристального взора с лица красавицы, но главное — с ее белого коленкорового платка на голове.

— Эх-с, Аглая Тимофеевна, сейчас видно-с, что вы с Волги-матушки, с нашей великой поилицы-кормилицы!

— Почему же это видно? — усмехнулась молодая Обольянинова.

— Да как же-с. Я сам на Волге живал. Где в ином месте можно сыскать такую расчудесную женскую красоту? Вы извините меня. Я человек уж немолодой, комплиментом обидеть не могу. А потом, и наряды-с: у нас теперь в Питере все норовят по-модному, а вы-с вот в боярском сарафане. Эх, да ежели бы к нему кокошничек вместо белого платочка…

Быстрым, как молния, движением девушка сорвала с головы коленкоровый платок.

Я заметил, как сильно дрожали ее руки.

— Извините… я совсем забыла, что в утреннем наряде щеголяю.

Глаза ее сверкнули. Губы тронула тревожная усмешка.

Черная женщина, «Анфисушка», явилась и доложила, что «сама» извиняется, что за недомоганием не может их принять.

— Ничего-с, в следующий раз завернем! — проговорил Путилин.

Когда мы вышли, он обратился к Вахрушинскому:

— Вот что я вам скажу: дело ваше далеко не легкое. Однако надежды не теряйте. Помните только одно: вашего сына надо как можно скорее отыскать. Он в серьезной опасности.

Возвращаясь к себе, Путилин был хмур, задумчив.

— Белый или черный… черный или белый… Гм… гм… — вылетали у него односложные восклицания.

Я не говорил ни слова. Я знал привычку моего гениального друга говорить с самим собой.

— Скажи, пожалуйста, — вдруг громко обратился он ко мне, — тебе никогда не приходила мысль, что черный ворон может обратиться в белого голубя?

Я поглядел на Путилина во все глаза.

— Бог с тобой, Иван Дмитриевич, ты задаешь такие диковинные вопросы…

ПУТИЛИН — МОСКОВСКИЙ ГАСТРОЛЕР