Шедевр

Я сидела на корточках, в шоке и ужасе открыв рот. Первое возмущение, нахлынувшее на меня, уже немного спало, но какое-то упрямство мешало пропустить его слова сквозь сознание. Эмоции бурлили, как молоко на огне, но постепенно я стала чувствовать уколы самолюбия, потому что понимала: он прав, и я на самом деле все это знала и без него. За что я была благодарна Норину, это за то, что он давал мне возможность все обдумать, осмыслить и оспорить, если нужно. Он никогда не навязывал свое мнение, и уж точно никогда не пускался в упорную полемику, когда каждый собеседник просто упрямо отстаивает свою точку зрения, не важно, верит ли он в нее на самом деле. И еще я чувствовала благодарность за то, что он вовремя меня остановил, пока я не возразила, движимая гордостью, и не разрушила наши отношения глупым спором.

Норин меня не торопил ни с каким решением. Он вернулся к своему завтраку, ставшим его обедом, и увлеченно ел поджаренный хлеб. Я с большим усердием подавила свое самолюбие и придвинулась ближе к подносу. Мы просто ели и некоторое время молчали, пока я сама не вернулась к разговору.

– Но ты ведь знаешь, – я проглотила очередной кусок, чтобы не говорить с набитым ртом, – ты сказал, что знаешь причину, почему я… ну…

Он с улыбкой покачал головой:

– Я знаю, почему ты должна потолок мой красить, а не почему ты принадлежишь своему обществу.

– Хм, и почему?

Он мельком взглянул вверх:

– Потому что моя комната и есть весь я. А раз уж ты стала частичкой моей жизни, то должна перенестись и в эту комнату. Стены уже все исписаны, ходить «по твоей частичке» я бы не хотел, потому и выделил тебе самое высокое в этой комнате – потолок.

– Разумно, – тихо ответила я больше самой себе, уже предвкушая, что нас ждет после обеда. До самого последнего момента я верила, что он просто шутит. И только когда он действительно стал перетаскивать все вещи из комнаты в коридор, я осознала, насколько это правда, хотя и постаралась не смутиться и не выдать беспокойства. Я ведь обещала, что не буду бояться, дайте мне только причину, а причина была веской, отрицать не приходилось.

Я помогла ему перетаскать все подушки, а он перенес стол со всеми своими чертежами и набросками и мольберт, и мы застелили пол газетой «Новозеландский Вестник». Норин попросил меня подождать немного, пока он принесет все банки с краской, и уже вскоре он протянул мне свою рубашку:

– Чтобы платье не испачкать, – пояснил он на мой вопросительный взгляд. Пожалуй, только после этих слов я осознала, насколько все серьезно. Я держала малярную кисть впервые в жизни. Я даже не знала, как вообще нужно ее толком держать. Она все время норовила выскользнуть из моих рук, потому что была слишком широкой для моей ладони.

– Я могу рисовать все, что захочу? – уточнила я перед началом работы.

– Все, что приходит в голову, – он склонил голову и сбоку подбадривающе взглянул в мои глаза, – здесь нет цензуры, потолок, кроме меня, никто не увидит, а самое главное, об этом, кроме нас, никто не знает. За работу.

Насколько это меня подбодрило, я сказать не могу, но я еще минут десять ходила из угла в угол, пытаясь понять, что именно приходит мне в голову. Она как назло казалась пустой. В ожидании вдохновения истинного художника или обычной решимости маляра я уставилась взглядом в окно с рисунком корабля, и, как оно бывает, на меня снизошло откровение, и буквально сразу же я придвинула стремянку к окну и, засучив рукава рубашки и поправляя ее подол, босиком взобралась на предпоследнюю ступеньку с кистью и банкой желтой краски в руке, изредка спускаясь, чтобы взять то полотенце, то кисть пошире. В отражении окна я заметила, что Норин бросил свою работу, заинтригованный моим неожиданным решением, и просто наблюдал за мной, не замечая, что с его кисти капает краска. А я в то время пыталась изобразить солнце, что сделать было крайне сложно, учитывая размеры моего огромного светила, которые окинуть единым взглядом не так просто. Оттого форма солнца была даже не овальной, а будто состоящей из нескольких кругов, и мне несколько раз приходилось слезать со стремянки, чтобы проверить правильность окружности, и снова взбираться и исправлять кривизну моего солнца, расположенного над самым галеоном. Задумка была простая: пусть считается, что свет на самом деле исходит не от окна, а от моего солнца. А дальше будет небо странных цветов, включающих в себя оттенки и розоватого рассвета, и золотого заката, и синего солнцестояния, и даже серой хмурости дождливой погоды. А Норин изображал, я даже не берусь сказать что, но судя по цветам – радугу, которая по форме напоминала просто или жидкую смесь или отражение радуги в бурлящей воде. Почти два с половиной часа бедный потолок претерпевал издевательство нашим воображением, но в конце все же утихомирился, как и мы с Норином. Мы пытались отдышаться, сидя на полу и запрокинув головы, рассматривая результат. Мне нравилось, что у нас получилось. Будто прочитав мои мысли, Норин довольно произнес:

– По-моему, неплохо.

– М-м, я тоже думала, будет хуже.