Шебаршин. Воспоминания соратников

Уже не начинающий, как мне наивно казалось, зрелый работник с парой загранкомандировок за плечами, я тогда подготовил записку о положении в одной из республик Союза, близкой и знакомой мне. Зачем? Этот вопрос даже не возникал. Просто был убежден: большая Родина в опасности, малая — на грани катастрофы! Записка, как ни странно, вызвала живой интерес у прямого начальника и одного из первых моих учителей Л. П. Костромина и, к моему немалому удивлению (и тщеславию), молниеносно проделала путь вверх: от Л. В. Шебаршина до М. С. Горбачева.

Реакция последней инстанции мне, естественно, была неведома. Лишь годы спустя узнал, что та «бумажка», как последняя соломинка, перевесила мелкую и легковесную чашу терпения (и такта) тогдашнего горе-руководителя страны, который обрушился на подавшего ее с истерическими обвинениями в попытке вбить клин в отношения с лидерами национальных республик, в раздувании угрозы безопасности и целостности страны и т. п. Очередная истерика главного перестройщика, однако, уже не остановила ничто и никого. Ни тех, кто хотел что-то предпринять для спасения страны от потрясений, ни тех, кто уже не мог и не хотел остановиться, раскачивая лодку. Ни собственно самой трагедии. «Процесс пошел!».

Общаясь с шефом в последние годы, мы видели в нем одного из нас, выходцев из простой советской семьи, обычного опера, чем немало гордились. Но одновременно видели в нем старшего во всех смыслах и куда более опытного человека, к тому же побывавшего в высших сферах власти. Не скрою, не раз пытался поговорить с ним о судьбах страны. Как ни держался я приличий, но порой с трудом сдерживал свое негодование по поводу многого. Пытался, например, понять феномен В. А. Крючкова. Если с Горбачевым все давно было ясно (боги порой дают орехи беззубым!), то личность Владимира Александровича так и осталась для многих моих товарищей загадкой, тайной за семью печатями. Еще более было непонятно, как же все-таки к нему относилось тогдашнее и последующее руководство страны, как относиться нам, которыми он командовал долгие годы. О несомненно сильных качествах В. А. как большого руководителя, системного, жесткого, по-своему гениального администратора, написано и сказано немало. Да и сам знаю это не понаслышке — довелось его слушать на совещаниях, участвовать в его переговорах в далекой азиатской стране, а потом, через много лет, сопровождать его, старого, полуслепого и спотыкающегося, на одном из юбилеев, обмениваясь с ним ничего к тому времени не значащими дежурными фразами.

Мои попытки что-то выведать об этом феномене шеф всегда тактично пресекал. Сомнения он, конечно, не развеял, а лишь усилил. Но я успокаивал себя: было бы странным, если бы такой опытный человек позволил себе задушевные разговоры на острые темы. Поэтому его мысли на этот счет приходилось реконструировать в основном по его замечательным книгам и по отдельным репликам и жестам…

Так, при отсутствии каких-либо серьезных возражений или опровержений со стороны шефа, как мы его всегда называли, я, в частности, пришел к убеждению, что главная загадка начала девяностых годов прошлого века — это как В. А. Крючков оказался в руководстве заговора и почему просчитался, невольно подставив всех нас. И что разгадка — в сговоре между всеми видными политическими фигурами того времени о тактическом союзе, который развалился сразу, как только запахло порохом, властью и огромными деньгами. Об этом позднее написал и Леонид Владимирович, который, похоже, и сам терялся в догадках: «Нет объяснения тому, как человек, непосредственно участвовавший в венгерских событиях 56-го года, наблюдавший в качестве помощника Ю. В. Андропова за Чехословакией в 1968 году, причастный к афганскому перевороту 79-го года и введению военного положения в Польше в 1981 году, как деятель такого опыта мог оказаться столь беспомощным 18–21 августа 1991 года?».