Щорс

До заморозков Николай ночевал в своем «кабинете», в дровяном сарае. Давно, еще со второго класса, отгородил уголок у оконца: сколотил топчан, стол, вместо табуретки пристроил сосновый пень. На полочке, у изголовья, разместил все свое хозяйство — книжки, кое-что из слесарных и столярных инструментов, выделенных дедом Табельчуком. Тут же и крохотный глобус, подаренный отцом еще при жизни матери. Строгал, пилил, обтачивал железки в тисочках. По привычке уединялся и сейчас. Уроков не готовить — просто читал. Таскал книги от дядьки Казн. По утрам пробирало под ватным одеялом. Раскопал в чулане старый отцов кожух.

Мачеха дулась. Что скажут соседки? В дом не пускает пасынка, мол… Отец пробовал усовестить. Ни в какую. Ему надо закаляться. Как и прежде, собираются у них. Однолеток, самых близких, нет в поселке — Митьки Плюща, Сережки Глущенко, Васи Науменко, — разъехались кто куда. Бегали Костины дружки — братья Павловы — Сергей и Семен, Николай Ковальков, Степан Ермоленко, Федька Ильин; Сашка Мороз заглядывал. Частыми гостями были двоюродные братья, Иван да Тимка Колбаско.

Отец так и не отвел Николая в депо. Своего решения не объяснил сыну; делился с женой: неудобно, мол, от людей. Мал, четырнадцатый только. Ничего доброго, что сам он зарабатывал себе па прокорм да справу с восьми лет. Пока сила в руках, не последний кусок доедают, пусть побегает, поозорует. Намыкается еще с грабаркой на паровозе, погнет горб и за слесарным верстаком. Собственный кусок не уйдет от него. Мало того, в душе Александра Николаевича засела думка: окончит Константин через зиму школу, отвезет обоих в Киев. Стороной вызнал от шурина, в самом деле ему, отставному ратнику, причитаются для его детей льготы. Военный фельдшер вовсе не зазорное дело в руках. А чем его дети хуже других? Заговорило чувство собственного достоинства. Сам-то не последний машинист на дороге.

На рождественские каникулы приехала Глаша. Как ни странно, новость эту сообщил отец. Вернулся он со смены вчера, а сказал нынче за завтраком.

— Сосед Новицкий дочку встретил из Городни. Вечерним, за моим шел сразу…

Увидел Глашу, когда совсем уже отчаялся. Мачеха засветила лампу. Кулюша, зная свою обязанность, схватилась было на волю, закрыть ставни. Николай, чего раньше не делал, опередил сестру. Выскочил в чем был, в рубахе и расхожих латаных штанах, без шапки. Зыркнул на их калитку. Всовывая прогон, кричал на всю улицу, хотя Кулюша уже вдела оттуда железный штырек. Услыхал за спиной хруст снега.

Глаша подошла, поздоровалась, как всегда это делала, будто и не прошло полгода.

— Вот толечко приехала, еще и в дом не входила. Мама с папой поднялись… Я случайно задержалась в калитке.

— Ты же вчера еще!..

— Мы сразу к бабушке…

Не знал Николай, куда девать руки. Выболтал сдуру. Добро, не видать глаз. Сгорел бы со стыда.

— Озябнешь. Беги в тепло. А хочешь, пройдемся…

Ветром слетал в дом. Не сговариваясь, пошли в сторону школы. Глаша, щебеча без умолку, все вырывалась вперед. Он шагал степенно. На ней белый пуховый платок, мохрастые концы спускались до шубейки. Шубейка давняя, заячья; пожалуй, голос еще остался от нее, той, прежней; то, о чем она рассказывала, делало ее какой-то недоступной. Жила она теперь своими интересами, далекими и непонятными для него, Николая. Меж девичьих имен попадаются и ребячьи. Танцы, вечерние прогулки гурьбой. В нем копилось что-то похожее на обиду — больно примелькалось имя Анатолий. Через каждые пять слов.

Обойдя школьный двор, засыпанный под самый частокол снегом, Глаша подошла и тихо спросила:

— Приходил еще сюда?.. Вот на это самое место… Совсем-совсем один, а? Приходил, сознайся?

Николай, смущенный, потупился.

У Константина совсем неожиданно оказался хороший табель. На выпуске заведующий в числе других помянул и его добрым словом. Польщенный Александр Николаевич в тот же день при всей семье объявил свою волю: повезет обоих в Киев, в военно-фельдшерскую школу. Не откладывая в долгий ящик, отправил почтой прошение на имя начальника. Вскоре собрались в путь.

Киев поразил Николая. Зеленая гора посреди города, повитая сиреневой дымкой; как в сказке, горели в лучах невидного еще солнца золотые купола. Небо, казалось, насквозь пропитано колокольным звоном.

— Праздник нонче? — удивился Костя, взваливая свой баул на плечо.

— Спас, никак, — отец неодобрительно покосился: сроду не в ладах с законом божьим.

От вокзальной площади ехали конным трамваем — конкой; долго петляли на бричке по тесным улочкам, обсаженным акациями и тополями. Неожиданно очутились на горе, самой маковке, той, какая виднелась от вокзала. Пол-Киева видать!

— Доихалы, — сообщил седовласый возница, не вынимая трубку изо рта. — Оцэ тута ж фершала.

У привратника вызнали, где можно найти ночлег. Недалеко, в Михайловском монастыре, сняли келью. Тесно, грязно, зато дешево — больше тратились на покупку свечек.