Щепоть крупной соли

Опять зачихал трактор. Нет, не пройдет, видно, эта ночь спокойно! А может быть, Федор Фомич службу плохую сослужил? У него это часто получается. Пока со станции керосин везет, свах и кумов объедет — тому бутылку, тому две, а потом к озеру подрулит — и бах в бочку воды ведро. Ведь говорили же Сашке Насонову: нечистый Фомич на руку человек, а все равно держит. «Где я, — говорит, — вам хорошего найду? За трудодень не всякий согласится целый день терпужить».

Может, и прав бригадир, только для Василия это утешение слабое. Он по себе каждого человека равняет. Ему тоже бы можно хрип несильно гнуть, благо кормить некого — в доме Варвара да кошка, а им харчей что десятку воробьев надо. Но живет, видно, в Василии любовь к земле, хлебу, крестьянской работе. Да как ей не жить, если, сколько помнит себя Василий, он в доме главный работник.

Отец его, Егор Васильевич, еще до войны скончался. Тоже на тракторе землю ворочал, схватил воспаление легких и, как свеча, сгорел за две недели. А мать всегда в доме плохой помощницей была. У печи рогачами греметь — еще справлялась, а в поле да на огород редко выходила: сердце ее мучило. Чуть что — за капли, они у нее в чулане всегда на видном месте стояли, а потом на полдня в постель. Правда, долго не полежишь: корову пригнали, подоить надо, теленка привязать в хлеве, ужин сготовить.

Вспомнил Василий мать, и опять на душе потеплело, будто в парном молоке искупался. Помнит Василий, как его мать два раза в молоке купала. В стылом декабре захотелось ему, двенадцатилетнему мальчишке, на коньках прокатиться, а на пруду лед только застыл, как стекло сверкает, к себе манит. Разогнался Василий с берега, прыгнул, покатился, а под ним лед, как люлька, гнется, трещит старой сосной в ветреную погоду. Недалеко от середины он и провалился. Как перед собой лед ломал, как домой прибежал, плохо помнит. Видно, от простуды пошли по телу чирьи, как грибы говорушки малиновые. Ни днем, ни ночью покоя не давали. А вот выкупала мать в молоке два раза, и сошла зараза.

Права мать, права. Она, бывало, всегда говорила:

— Корова в доме и накормит и напоит.

И работать Василия корова научила. Только чуть холмы зазеленеют — настраивай косу. Круторогой на зиму добрых двести пудов сена надо, а в каждом пуде — копна, в сене не бог весть какой вес. Вот целое лето и наяривал с косой-семеркой по балкам и оврагам Василий, будто строчки писал. Бывало, заведет косой, а у самого, кажется, ребро за ребро заходит. Да и что взять с мальчишки, какая у него сила? Но скосить траву — полдела, ее и просушить надо, и снести, в копны уложить — много канители. Но самое главное — с поля привезти. Лошадь мать в колхозе еще возьмет, а кто воз накладывать будет? Смелости хватило однажды Василию самому попытаться. Мать ему на воз сено метала, а он по краям бестарки раскладывал да приплясывал. Ничего, получилось. Через три яра везли, но воз не завалился. У Василия и сейчас в глазах стоит: подъехали к дому, а мать остановилась да как вдруг закрестится.

— Что случилось, мама? — удивился Василий.

— Слава богу, в доме мужик появился…

Нет, не зря, видно, не любит Василий августовские ночи. Недавно в одной книжке вычитал, что у стариков они всегда чувство скорой кончины вызывают. Василию в свои годы далеко до старости, а вот неприятности сегодня будут. Трактор совсем перестал тянуть. Было бы днем — слил бы керосин в ведро, новый залил да и снова на загонку. А сейчас кто тебе поможет? Фомич небось давно дрыхнет в деревне, а повозку свою знаменитую с бочками у дома оставил. Пока пять километров протяпаешь — заря грянет, а там и напарник Семен Клоков припожалует на смену. Видно, придется в стог улечься, ночь перекоротать. Совесть у Василия чиста, не его вина, что остановился. Да и напахал, сам чувствует, сегодня немало. Только осадок на душе неприятный.

Стог соломы на соседнем поле Василий еще вечером подметил. Не часто, но все-таки в середине ночи, когда глаза слипаются, веки тяжелеют, будто кто на них пятаки положил, Василий на полчаса, не больше, забывался сном. Вставал после этого, будто росой умытый, со светлой головой. А сегодня вроде сам бог повелел ему отдых устроить. Но разговор утром с бригадиром учинить надо. Пусть решает с этим калымщиком, бабьим угодником, который может и свою совесть пополам водой разбавить.

Василий разрыл яму в скирде и уже было хотел улечься в пахучую ржаную солому, как увидел рядом слегка закиданную нишу. Запустил в нее руку, пальцы наткнулись на что-то твердое. Разрыл нишу поглубже и глазам не поверил. В стогу стояли пять мешков зерна. Василий вытащил мешки, набитые, как оказалось, пшеницей, уселся на них, закурил. Вот новость так новость. И правду говорят: кто пашет, а кто шапкой машет. Не теряются землячки. В колхозе на трудодни ни килограмма зерна еще не давали, а эти уже успели, сволочи. Василий в сердцах даже сплюнул.

Осветив мешки спичкой, увидел на одном из них знакомые литеры ПВЕ, что означало «Пекшин Василий Егорович». В прошлом году ездил он на мельницу, сам краской буквы намалевал, чтоб не перепутать.