Щегол

– Еда там такая мерзкая, – сказал Борис, – пророщенные бобы и сухие тосты из отрубей. Можно подумать, что там водятся симпатичные телочки, ан нет – одни седые старые бабы и толстухи.

– А почему именно там?

– Потому что на улице там тихо по вечерам, – сказал Виктор-Вишня. – Кафешка закрывается, но потому, что они и так не для всех открыты, то у них все тихо, понимаешь?

Повсюду – странность. Сам того не замечая, я из реальности переместился в какую-то нейтральную зону, где все мне было непонятно. Дремотность, дробность. Мотки проволоки, горы щебня торчат из-под сдутой в сторону пленки.

Борис говорил с Виктором по-русски, потом заметил, что я на него смотрю, повернулся ко мне.

– Мы тут обсуждали, что Саша сейчас во Франкфурте, – сказал он, – он закатил другу вечеринку в ресторане: тот из тюрьмы вышел, и это нам подтвердили три разных источника, Ширли в том числе. Думает, что если из города уедет, то он такой умный. Если до Хорста про сегодняшнее дойдут слухи, то он, значит, ручками замашет и скажет: “Кто, я? Да меня там вообще не было!”

– Ты, – сказал мне Виктор, – ты живешь в Нью-Йорке. Я сказал, что ты галерист, что тебя сажали за подделку, а теперь у тебя бизнес навроде Хорстова – картин поменьше, денег побольше.

– Хорст, храни его господь, – сказал Борис. – Хорст был бы богатейший человек во всем Нью-Йорке, да только он все раздает, все до последнего цента. И всегда так было. Не только себя содержит, но и кучу народу.

– Для бизнеса это плохо.

– Да. Но он любит общество.

– Торчок-филантроп, да, – сказал Виктор. Говорил он “филантроп”. – Хорошо, что они там дохнут периодически, а то кто знает, сколько бы дуриков там у него в этот притон набилось. Короче, чем меньше ты скажешь, тем лучше. Вежливых бесед они там не ждут. Строго все по делу. Все по-быстрому. Отдай ему вексель, Боря.

Борис резко сказал что-то по-украински.

– Нет, он сам его должен отдать. Своей рукой.

И на векселе, и на депозитном чеке были напечатаны слова “Фарруко Франтишек, Гражданский банк Ангильи”, от чего у меня только усилилось чувство, будто я лечу по кривой сна и разогнался так, что не остановиться.

– Фарруко Франтишек? Я – это он? – В сложившихся обстоятельствах вопрос для меня был важный – как будто бы я развоплотился или, например, перешел какую-то грань, за которой лишился самых простых вещей, вроде имени.

– Имя я не выбирал. Взял, что было.

– И так я должен представляться?

С бумагой было что-то не то, слишком уж тоненькая, да еще и то, что на одном листке было написано “Гражданский Банк”, а на другом “Гражданский банк”, весу им не придавало.

– Нет, Вишня тебя представит.

Фарруко Франтишек. Я беззвучно примерился к имени, покатал его на языке. Запомнить его было сложно, но в нем хватало силы и иностранности, чтоб вместить в себя космическую сверхплотность черных улиц, трамвайные пути, множащуюся брусчатку и неоновых ангелов: мы снова въехали в старый город, исторический, непознанный, к каналам и велосипедным дорожкам, к рождественским огням, дрожащим в темной воде.

– Ты ему когда сказать собирался? – спрашивал Виктор-Вишня Бориса. – Должен же он знать, как его зовут.

– Ну вот, теперь знает.

Незнакомые улицы, необъяснимые повороты, безликие расстояния. Я уже и не пытался разобрать названия улиц или понять, где мы вообще находимся. Из всего, что меня окружало – из всего, что было мне видно, – узнавал я только луну, которая неслась высоко над облаками, но она, хоть и была яркой, налитой, все равно казалась до странного зыбкой, бесплотной, не та ясная луна-якорь, что висела над пустыней, а скорее луна-иллюзия, которая, стоит фокуснику взмахнуть рукой, лопнет или скроется с глаз, улетит во тьму.

9

“Фиолетовая корова” находилась на нехоженой, односторонней улочке – шириной как раз с машину. Все остальные заведения по соседству – аптека, булочная, магазин велосипедов – были наглухо закрыты, работал только индонезийский ресторанчик в дальнем конце улицы. Ширли Темпл высадил нас у входа. Противоположная стена была разрисована граффити: смайлики, стрелочки, “не входи – убьет”, трафаретная молния и слово “Сезам”, оплывающие кровью буквы, как в фильмах ужасов: “Давай по-хорошему!”

Я поглядел сквозь стеклянные двери. Кафешка была узенькая, вытянутая и, на первый взгляд – совсем пустая. Фиолетовые стены, под потолком люстра из витражного стекла, разномастные столики и стулья выкрашены в яркие детсадовские цвета, темно – свет горит только над решетчатой стойкой, да мерцает в дальнем углу витрина-холодильник. Поникшие домашние растения, черно-белое фото Джона и Йоко с автографом, доска объявлений завешана брошюрками и листовками – курсы йоги и всякие холистические практики. На стене намалевана фреска с арканами Таро, а к окну прилеплена тоненькая бумажка с набранным на компьютере меню, с полезной пищей в духе Эверетта: морковный суп, крапивный суп, крапивное пюре, пирог с орехами и чечевицей – слюнки не потекут, но тут я вспомнил, что в последний раз я более-менее прилично ел – именно ел, а не перекусывал – у Китси, когда мы с ней ужинали в кровати взятым навынос карри.