Щегол

Борис подхватил пальто, принялся его натягивать.

– Поттер, – позвал он несколько раз, потому что я не откликнулся, в ужасе уставившись на пол – дыхание клокотало у мальчика в горле. – Поттер, – он схватил меня за руку. – Давай, пошли.

– Да, прошу прощения. Потом поговорим. Scheisse![64] – расстроенно воскликнул Хорст и потряс мальчика за обмякшее плечо, обычно родители таким неубедительно грозным тоном распекают ребенка. – Dummer Wichser! Dummkopf![65] Ниалл, сколько он принял? – спросил он у качка, который снова вышел из кухни и критически оглядывал происходящее.

– А я-то с какого хрена знаю? – отозвался ирландец, недобро мотнув головой.

– Идем, Поттер, – сказал Борис, дергая меня за руку.

Хорст приложил ухо к груди парнишки, вернулась блондинка, шлепнулась рядом с ним на колени, проверила дыхание.

Пока они взволнованно совещались на немецком, зашумели, заговорили за амьенским гобеленом, который вдруг вздулся парусом: выцветшие цветы, fête champêtre[66], веселятся средь лоз и фонтанов разбитные нимфы. Я уставился на сатира, который лукаво подглядывал за ними из-за дерева, как вдруг что-то чиркнуло меня по ноге – я отпрыгнул назад, а из-под гобелена высунулась рука и вцепилась в мою штанину. Грязный сверток на полу – едва виднеется опухшее красное лицо – осведомился сонным светским тоном:

– Он ведь маркграф, дорогуша, вы знали?

Я выдернул штанину, шагнул назад. Мальчик на полу поматывал головой, издавая такие звуки, будто тонет.

– Поттер! – Борис отыскал мое пальто и совал мне его чуть ли не в лицо. – Давай! Идем! Чао! – вздернув подбородок, крикнул он в кухню (высунулась хорошенькая темноволосая головка, вспорхнула ручка: пока, Борис, пока!), вытолкал меня за дверь и, пятясь, выскочил сам.

– Чао, Хорст! – сказал он, приложив растопыренные пальцы к уху, мол, созвонимся.

– Tschau, Борис! Прости, что так вышло! Поговорим еще! Подъем! – скомандовал Хорст, когда ирландец подошел и ухватил мальчишку под другую руку, вместе они его подняли: ноги обмякли, ступни волочатся по полу, в дверях все разом закопошились, двое подростков перепуганно юркнули обратно – и протащили его через прямоугольник света в соседнюю комнату, где Борисова брюнетка уже набирала что-то в шприц из стеклянного пузырька.

17

В лифте нас вдруг накрыло тишиной: скрежет шестеренок, поскрипывание подъемных блоков. На улице меж тем прояснилось.

– Пойдем, – сказал Борис, нервно оглядывая улицу, вытаскивая телефон из кармана, – давай, перейдем вон там…

– Что? – спросил я – как раз на зеленый успеем, если поторопимся. – Ты 911 звонишь?

– Нет-нет, – рассеянно отозвался Борис, вытирая нос, оглядываясь, – я не хочу тут торчать и ждать машину, звоню, чтоб он подобрал нас на другой стороне парка. Пройдемся туда. Иногда ребятишки с дозами меры не знают, – добавил он, когда заметил, что я тревожно оглядываюсь на дом. – Не переживай. Нормально с ним все будет.

– По нему я бы так не сказал.

– Ну да, но он дышал, а у Хорста есть наркан. Мигом его в чувство приведет. Как по волшебству, видал когда-нибудь? Оп – и ты на абстяге. Чувствуешь себя говенно, зато живой.

– Ему бы скорую.

– Зачем? – рассудительно возразил Борис. – Как ему люди из скорой помогут? Наркан дадут, вот как. Так Хорст ему быстрее его даст. Да, он, конечно, когда очнется, заблюет себя с ног до головы, башка будет болеть так, будто ему топором засадили, но лучше так, чем в скорой – БУМ! – тебе вспарывают рубашку, шлепают на рожу маску, хлещут по щекам, чтоб пришел в себя, зовут легавых, и никто с тобой не церемонится, и все тебя осуждают – так что ты уж поверь, наркан – штука очень, очень жесткая, когда очнешься, тебе так плохо будет, что и без больницы хватит, без вот этого – свет в глаза, лица у всех злые, неодобрительные, обращаются с тобой как с говном, “наркоман”, “передозник”, смотрят так мерзко, а еще домой могут не отпускать, могут запихать к психам, соцработники еще промаршируют к тебе с беседами про то, “ради чего на свете стоит жить”, и – на десертик – славные посиделки с копами. Погоди-ка, – сказал он, – секунду, – и заговорил в телефон по-украински.

Темнота. Под туманным венчиком фонарей лоснятся от дождя скамейки в парке, шлеп-шлеп-шлеп, сырые, черные деревья. Чавкающие тропинки усыпаны листьями, поспешают домой одинокие офисные работники. Борис – голова опущена, руки в карманах, глядит себе под ноги – убрал телефон и теперь бормотал что-то себе под нос.

– Прости, что? – спросил я, покосившись на него.

Борис сжал губы, вскинул голову.

– Ульрика, – мрачно сказал он. – Сучка эта. Она нам дверь открыла.

Я утер лоб. Мне стало тревожно, замутило, я покрылся холодной испариной.

– Откуда ты их знаешь?

Борис пожал плечами:

– Хорста-то? – Он вспенил ногой фонтан листьев. – Мы с ним еще с давних пор друг друга знаем. Я через него с Мириам познакомился – спасибо ему, что нас свел.

– А?..

– Чего?

– Того, который на полу лежал?